Борис Сапожников: Ultima Forsan

Такой вот несуразной кучей-малой мы и навалились на ветхие перила, проломив их, и рухнули с галереи вниз. Пол особняка оказался достаточно прочен, хотя доски его под весом рухнувших тел возмущённо заскрипели. От удара несколько покойников свалились с меня, дав мгновение свободы, и я воспользовался им в полной мере.

Мне удалось удержать в руках палаш и кинжал. Я нанёс несколько ударов, не целясь, по пытающимся подняться на ноги мертвецам вокруг себя. Встать на ноги самому удалось с трудом. Меня пошатывало после удара об пол, хотя его и сильно смягчили тела навалившихся покойников. Отступив к ближайшей стене, я поднял палаш с кинжалом, готовясь отразить атаку мертвецов. И те не заставили себя ждать.

Они уже заполонили весь первый этаж, и теперь толкались повсюду. Покойники толпой ринулись на меня, тянули скрюченные руки, скалили кривые, чёрные зубы. Я отмахивался от них широкими ударами палаша, бил по перекошенным лицам кинжалом. Однако отлично понимал, что мгновения мои сочтены. Твари не перестанут давить, скольких бы из них я не успокоил навсегда. Им не знакомы ни страх, ни боль. Их уже не остановить.

Теперь я такой же morituri, как и Баум, пускай в моих жилах ещё течёт кровь, а не чернила. Я уже мёртв, но буду драться до конца. До самого Ultima Forsan!

Стена за моей спиной заходила ходуном. Неужели, и там мертвецы?! Оборачиваться времени не было, я отбивался от наседающих покойников. Отвлекусь хоть на мгновение, и мне конец!

Десятки мёртвых рук пробили дерево стены за моей спиной, схватили за плечи, за руки, вцепились в джеркин, в пояс, в штаны, в голенища сапог. Спереди навалились напиравшие мертвецы. С жутким треском в стене образовался пролом, и меня утянули в него.

Тьма сомкнулась вокруг. А над городом, позабывшим своё имя, разнёсся один-единственный удар давно остановившихся башенных часов. Они пробили наш Ultima Forsan.

Это был конец.

Так я думал в тот миг, но я – ошибался.

Аббатство Святого Михаила Архангела было основано в незапамятные времена монахами-валлоброзинами. Оно было славно своими виноградниками и крепкими стенами, а также крайне суровым уставом. Ведь здесь до сих пор жили по заветам основателя ордена святого Иоанна Гуальберта. Более того, первым настоятелем аббатства, расположившегося в бывшем замке Пассиньяно, был юный монах по имени Пьетро, которого почитали святым при жизни, как и самого основателя ордена. Именно на него пал выбор Гуальберта, когда тот, борясь с епископом обвинённым в симонии [6] Симони́я (греч. σιμωνία, лат. simonia ) — продажа и покупка церковных должностей, духовного санa, церковных таинств и священнодействий (причастие, исповедь, отпевание), священных реликвий и т.д. В широком смысле симония — продажа благодати Святого Духа , искал кандидата для испытания огнём. И юный монах прошёл это испытание достойно, за что и удостоился чести возглавить собственное аббатство.

Не раз за время своего заключения в монастыре Пассиньяно, я глядел в глаза юноше, изображённому на фресках и витражах. Вокруг его серой рясы, подпоясанной простой верёвкой, плясали языки пламени. Я искал в них хоть каплю сочувствия к моей тяжкой судьбине, однако взгляд молодого монаха был суров. Он обвинял, но не прощал. И я переводил взгляд на распятие, но Спаситель всякий раз как будто отводил свой взор, не желая видеть нечистого, вроде меня. Верно, он же принял мученическую смерть на кресте за людей, а не таких, как я.

Не было для меня спасения от боли. Ни телесной, ни душевной. Монахи стояли в нескольких шагах от меня, а старый татуировщик наносил на моё тело новые и новые рисунки. Это были изображения креста и распятия, тексты молитв и катехизисов от зла, порчи и, конечно же, чумы. Как только старик с чёрными, сильно тронутыми сединой, но всё ещё чёрными волосами, считал, что на сегодня довольно, он убирал свои иглы в футляр и как можно скорее покидал просторную комнату, где его заставляли работать.

Я знаю, что он вовсе не хотел бы возиться со мной. Знаю, что он после работы часами молча сидит в странноприимном доме при аббатстве и пьёт без остановки, как будто желает извести все местные запасы граппы и орухи. Монахи глядят на него с укоризной, ведь им строгий устав не позволяет ничего спиртного, кроме глотка вина причастия. А старый цыган-татуировщик требует ещё и ещё. Он клянётся себе, что уйдёт сегодня же, что плевать он хотел на аббата, прелатов и самого авиньонского папу, и никакое золото, никакие обещанные кары земные и небесные не удержат его. Но всякий раз остаётся, и поздним утром – обычно ближе к полудню – приходит обратно, чтобы продолжить свою работу. Ради памяти дочери – бывшей воровки, что звала себя Гитаной. Сам татуировщик называет себя Романо. Цыгане удивительно скрытный народ и выведать их настоящие имена ещё сложнее, чем научиться их языку и заслужить уважение этого бродячего племени.