Дмитрий Емец - Шныр. Седло для дракона

Среди вендов две женщины. Одну из них Ул знает. Это знаменитая родоначальница вендов, мстюнов и антимагов Женька Шмяка – мать двухлетней Аллочки. Правда, сейчас Аллочка уже выросла, да и сама Шмяка погрузнела, хотя, говорят, по-прежнему банкомат шпилькой вскроет и бунтарские стихи баллончиком писать не бросила. Вторую женщину Ул видит впервые, однако, судя по тому, что все остальные едва достают ей до плеча, догадывается, что это знаменитая Тоня-шкаф. Дама видная, ничего не скажешь. Коня на плече унесет.

За вендами и пнуйцы подтянулись на трех легковых машинах. Их не так много, как вендов, стоят чуть в стороне, с вендами не смешиваются. Они не любят вендов, потому что венды бьют не всех, а с выбором. Пнуйцы же любят бить всех, в том числе и вендов. Один из их девизов – «За битого двух небитых дают».

А вот и шаманщики – вертятся между деревьями. Эти, как всегда, не от мира сего. Пританцовывают, за ручки держатся, в тучках дождик вызывают, гром и молнии. Молнии-то молниями, а вот берсерков боятся и пнуйцев опасаются, и вообще непонятно, зачем они здесь. То ли на бои пришли, то ли другого парка в Москве не нашлось, где бы еще дождик вызвать.

«На засаду не похоже!» – подумал Ул, постоял еще немного и, убрав бинокль, сошел с моста. Он уже спускался по длинной, невероятно крутой лестнице, ведущей в парк, как вдруг увидел, что внизу его поджидает худощавая, прячущаяся в тени фигура.

Рука Ула метнулась к шнепперу, но тотчас отпустила рукоять. Он узнал Родиона.

– Привет, боец! – сказал Родион. – Никак драться собрался?

– С чего ты решил? – настороженно отозвался Ул.

– Да так. Лицо у тебя такое отчаянно-героическое. Мол, или мама мне новый телефон купит, или я кефир пить не буду! Да только думаю, не будешь ты сегодня драться.

– Почему нет?

– Берсерки схватили Афанасия. Фреда видела, как его в машину затолкали.

Ул моргнул.

– Зачем им Афанасий? – спросил он.

– На память. Кто-то на память магнитики собирает, а кто-то Афанасиев, – сказал Родион и потянул Ула в тень деревьев.

– Это из-за того письма. Помнишь, Вовчик письмо какое-то по дурости отправил? Вот и напросился, – сказал Ул, когда они уже шли по парку.

Родион что-то промычал. Он был деловитый, но вместе с тем и смягченный. Не тот Родион, которого Ул знал. Тот бы горел жаждой мести, а этот был задумчив и скорее созерцателен. Началось все еще вчера. Родиона опять начала преследовать тоска. Вернулась ненависть к Копытово, к глухому длинному забору игольного завода, а вместе с ними и к ШНыру.

«Жить хочу! Надоело все!.. Нет, валить надо! Валить!» – говорил он себе. В этом скверном настроении Родион с утра поехал в Бутово, где в одной из новостроек жил Иван Макарыч – человек профессии, совсем было исчезнувшей, а после как-то само собой возродившейся.

Профессия эта была шорник.

В уютно обустроенном гараже, где в железных воротах было прорезано застекленное окошко, а внутри стояли печка-буржуйка и диван, Макарыч чинил седла, уздечки, мастерил всякую конскую сбрую упряжную и верховую, делал постромки, шлеи. Шорник был маленький и сухонький, лет шестидесяти, весь покрытый морщинами, но с неожиданно крепким рукопожатием. Когда имеешь дело с жесткой кожей, мнешь ее, ладишь, прошиваешь, пальцы скоро становятся стальными.

Но Родиона, привезшего ему для ремонта треснувшее седло, потрясло не это. И даже не обилие шил, ножичков разной формы, ножниц и стамесок, аккуратно развешанных на ремешочках или вставленных в прорези деревянной подставки. А то, что Макарыч, человек уже неновый, работающий с утра до вечера, был всем доволен и всему радовался. Эта радость была в нем какая-то сокрытая – не то чтобы он прятал ее от всех, просто сам как-то не осознавал. Она теплилась внутри, прорываясь наружу быстрой, счастливой, самому шорнику неприметной улыбкой. Вздумай Макарыч объяснить свою радость, он и не сумел бы, поскольку говорил с усилием и даже несколько ржаво, как человек, большую часть дня молчащий.

В тот день, когда Родион к нему приехал, Макарыч с утра шесть часов просидел в очереди в поликлинике, высиживая внучке подпись психиатра на справку в первый класс. И радовался, что высидел. Да и в самой очереди улыбался не пойми чему, хотя все вокруг шипели, ссорились и проклинали электронные талончики, по которым никто не проходил, потому что постоянно возникали форс-мажорные обстоятельства.

Об очереди и справке Макарыч упомянул мельком, объясняя, почему не приготовил обещанный недоуздок. Остальное Родион достроил сам. Бывают состояния, когда люди становятся друг другу абсолютно прозрачны, видны и ясны, словно каждый из них – рисунок на стекле.