Стивен Кинг: Стрелок

Под бурдюком прятались револьверы. Его револьверы, что как влитые ложились в руку. Они перешли к нему от отца, который был ниже ростом и не таким крупным, и их пришлось утяжелить металлическими пластинами. Пара ремней, перекрещиваясь, опоясывала его бёдра. Две кобуры были промаслены так, что не растрескались даже от жара этого беспощадного солнца. Жёлтые, тщательно отполированные рукояти его револьверов были сделаны из лучшей сандаловой древесины. Прикреплённые к поясу крепкой верёвкой из сыромятной кожи, кобуры покачивались при ходьбе, тяжело ударяя по бёдрам. В этих местах синяя краска на джинсах стёрлась (а ткань истончилась), и получились две светлые дуги, — почти похожие на две улыбки. Медные гильзы патронов у него в патронташе вспыхивали и мерцали на солнце, отражая его лучи, как гелиограф. Теперь патронов осталось значительно меньше, чем было. Кожа кобур едва уловимо потрескивала.

Его рубаха бесцветна, как дождь или пыль. Ворот распахнут, сыромятный шнурок свободно болтается в пробитых вручную дырках. Его шляпа давно потерялась. Как и рог — тот, в который трубят, — который был у него когда-то; он потерялся давным-давно, этот рог, выпал из руки умирающего товарища, и стрелку не хватало теперь их обоих.

Он остановился у пологой дюны (хотя песка в этой пустыне не было — один твёрдый сланец; и пронзительный ветер, что всегда пробуждался с наступлением темноты, поднимал только клубы несносной пыли, едкой, как чистящий порошок) и оглядел растоптанные угольки маленького костерка с подветренной стороны, с той стороны, откуда солнце уходит раньше. Такие вот мелочи — знаки, подобные этому, — лишний раз подтверждающие предполагаемую человеческую сущность человека в чёрном, — всегда доставляли ему несказанное удовольствие. Губы стрелка растянулись в подобие улыбки на изъеденных жаром пустыни останках лица. Улыбка вышла болезненной, страшной. Он присел на корточки.

Человек в чёрном жёг бес-траву, а как же иначе. Бес-трава здесь — единственное, что горит. Горит очень медленно, блёклым масляным пламенем. Люди с приграничных земель говорили ему, что бесы живут даже в её огне. Они, люди с границы, жгли бес-траву, но не смотрели на пламя. Они говорили, что, если смотреть на пламя, бесы тебя околдуют и утащат к себе. А потом какой-нибудь другой идиот, который тоже засмотрится на огонь, увидит там тебя.

Сожжённая трава, ещё один символ в уже знакомом идеографическом узоре, рассыпалась серой бессмыслицей под шарящей по кострищу рукой стрелка. Среди пепла не было ничего, лишь обгорелый кусочек бекона. Стрелок задумчиво его съел. Так было всегда. Уже два месяца он преследует человека в чёрном в этой пустыне, в нескончаемом, однообразном чистилище пустоты, и до сих пор не нашёл ничего: только эти гигиенично-стерильные идеограммы пепла костров. Ни разу ему не попалось какой-нибудь банки, бутылки или же бурдюка (сам стрелок выкинул по дороге четыре штуки; просто выбросил, как змея сбрасывает отмершую кожу). Испражнений он тоже не видел. Наверное, человек в чёрном их зарывал.

А может быть, эти кострища — одна большая записка Высоким Слогом. По букве за раз. Кто его знает, что там написано. Держи дистанцию, дружище. Или, может быть: уже скоро конец. Или, может быть, даже: а вот попробуй меня поймать. Впрочем, это уже не имело значения. Стрелка совершенно не волновало, о чём говорится в этих записках — если это были записки. Его волновало другое: когда он пришёл, это кострище уже остыло, как и все остальные. И всё-таки он приблизился к цели. Он знал это наверняка, хотя и не знал — откуда. Может быть, просто чутьё. Хотя это тоже уже не имело значения. Он пойдёт дальше и будет идти, пока что-нибудь не изменится. А если даже ничего не изменится, он всё равно пойдёт дальше. Бог даст, будет вода, как говорят старики. Если Бог так решит, то вода обязательно будет — даже в пустыне. Стрелок поднялся, стряхивая пепел с рук.

Больше никаких следов; ветер, острый как бритва, давно срезал те бледные отпечатки, что могли удержаться на твёрдом сланце. Вообще ничего. Ни испражнений, ни мусора, никаких указаний на то, где их могли закопать. Ничего. Только эти остывшие кострища вдоль древней торной дороги, ведущей на юго-восток, и неумолимый дальномер у него в голове. Хотя, разумеется, было ещё кое-что; притяжение юго-востока — это не просто движение в заданном направлении и не простой магнетизм.

Он уселся и позволил себе отхлебнуть воды из бурдюка. Он подумал о том мимолётном головокружении, когда ему вдруг показалось, что он почти не привязан к миру. Интересно, что это значит. И почему в связи с этим головокружением ему вспомнился его рог и последний из старых друзей, которых он потерял, обоих, давным-давно, у Иерихонского Холма. Ведь револьверы остались — револьверы его отца, — а это гораздо важнее, чем рог… или даже друзья.