Стивен Кинг - Стрелок

— Нет, — решительно оборвал его отец.

— Почему нет?

На мгновение мальчику показалось, что отец сейчас скажет ему почему. Но отец промолчал.

— На сегодня, я думаю, мы уже поговорили достаточно. Оставь меня.

Роланду хотелось напомнить отцу, чтобы он не забыл о своём обещании, когда придёт время казни, но он прикусил язык, почувствовав отцовское настроение. Он поднёс ко лбу сжатый кулак, выставил одну ногу вперёд и поклонился. Потом быстро вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он уже понял, что отец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Он знал, конечно, что его папа с мамой делают это… эту самую штуку… друг с другом, и был в курсе, как это всё происходит. Но сцены, возникавшие в воображении при мысли об этом самом, всегда сопровождались ощущением неловкости и какой-то непонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сюзан расскажет ему историю про Эдипа, а он будет слушать её в молчаливой задумчивости, размышляя о причудливом и кровавом любовном треугольнике: отец, мать и Мартен — которого в определённых кругах прозывали — наш добрый друг Фарсон. Или, возможно, если добавить его самого, это был уже даже и не треугольник, а четырёхугольник.

Холм Висельников располагался как раз у дороги на Тонтоун. В этом была некая поэтичность, которую смог бы, наверное, оценить Катберт, но уж никак не Роланд. Зато виселица произвела на Роланда неизгладимое впечатление: исполненная зловещего величия, она чёрным углом прочертила ясное голубое небо — тёмный, изломанный силуэт, нависающий над столбовой дорогой.

В тот день обоих ребят освободили от утренних занятий. Корт с немалыми усилиями прочёл записки от их отцов, шевеля губами и время от времени кивая головой. Закончив это трудоёмкое дело, он аккуратно сложил бумажки и убрал их в карман. Даже здесь, в Гилеаде, бумага была на вес золота. Потом Корт поднял глаза к светло-лиловому рассветному небу и снова кивнул.

— Подождите, — сказал он и направился к покосившейся каменной хижине, своему жилищу. Он быстро вернулся с ломтём грубого пресного хлеба, разломил его надвое и дал каждому по половинке. — Когда всё закончится, вы оба положите это ему под ноги. И смотрите: сделайте, как я сказал, иначе я вам устрою на этой неделе весёлую жизнь. Спущу шкуру с обоих.

Ребята не поняли ничего, пока не прибыли на место — верхом, вдвоём на мерине Катберта. Они приехали самыми первыми, часа за два до того, как остальные только ещё начали собираться, и за четыре часа до казни. Так что на холме Висельников было пустынно, если не считать воронов да грачей. Птицы были повсюду. Они громоздились на тяжёлой поперечной балке — этакой станине смерти. Сидели рядком по краю помоста. Дрались за места на ступеньках.

— Их оставляют, — прошептал Катберт. — Мёртвых. Для птиц.

— Давай поднимемся, — предложил Роланд.

Катберт взглянул на него чуть ли не с ужасом.

— Вот туда? А если…

Роланд взмахнул рукой, оборвав его на полуслове:

— Да мы с тобой заявились на сто лет раньше других. Нас никто не увидит.

— Ну ладно.

Ребята медленно подошли к виселице. Птицы, негодующе хлопая крыльями, снялись с насиженных мест, каркая и кружа — ни дать ни взять толпа возмущённых крестьян, которых лишили земли. На чистом утреннем небе Внутреннего мира их тела вырисовывались чёрными плоскими силуэтами.

Только теперь Роланд почувствовал свою причастность к тому, что должно было произойти. В этом деревянном сооружении не было благородства. Оно никак не вписывалось в безупречно отлаженный механизм цивилизации, всегда внушавший Роланду благоговейный страх. Обычная покоробленная сосна из Лесного феода, покрытая белыми кляксами птичьего помёта. Они были повсюду: на ступеньках, на ограждении, на помосте. И от них жутко воняло.

Роланд повернулся к Катберту, напуганный и потрясённый, и увидел на лице друга то же самое выражение.

— Я не смогу, Ро, — прошептал Катберт. — Не смогу я на это смотреть.

Роланд медленно покачал головой. Это будет для них уроком, вдруг понял он, но не ярким и радостным, а, наоборот, чем-то древним, уродливым, изъеденным ржой… Вот почему их отцы разрешили им прийти на казнь. И с обычным своим упрямством и молчаливой решимостью Роланд взял себя в руки, готовясь встретить это ужасное «что-то», чем бы оно ни обернулось.

— Сможешь, Берт.

— Я ночью потом не засну.

— Значит, не будешь спать. — Роланд так и не понял, при чём здесь сон.