Святослав Логинов - Многорукий бог далайна

…их же любим благодарным сердцем…

Полный день Маканый провёл рядом с Шоораном. Разговаривать, шутить было невмоготу, и Маканый подавленно молчал, но далеко не отходил, присматривался, думал и старался понять. Хотя что здесь особенно понимать? Сначала Шооран был спокоен, он явно ничего не знал – и вдруг вскинулся бежать. Вряд ли это из-за женщины. Если она ему опасна, он легко мог прогнать её на верную смерть. А если нет, то зачем бежать?

Маканый вздохнул, потёр пальцем лоб. Не о том он сейчас думает. Сейчас вообще не надо думать, чтобы ненароком не раскрыть тайну. Сейчас, пока тайна ещё прикрыта, надо действовать. Надо успеть уничтожить человека, который стал слишком опасен для возможного илбэча.

Когда-то за дерзкие грабежи его макали три раза, да и то старший брат ласково объяснял, что наказывают его не за воровство, а за то, что переоделся духом шавара. Тогда он потерял имя, даже для себя самого стал Маканым. Второй раз преступление было более серьёзное. Тайничок с кое-какими вещичками и жратвой был квалифицирован как подрыв основ государства. Так, во всяком случае, объявили собравшимся поглазеть на макание. Макали шесть раз. От дюжины, полагавшейся за попытку спорить с начальством, он счастливо уклонился. А теперь четвёртое преступление, самое страшное – знать. Он ещё не совершил его, но одна лишь возможность подобного требует возмездия. Илбэч, если, конечно, он жив, должен жить спокойно.

Торопиться некуда, вряд ли сегодня в далайне что-то изменится, но и задерживаться – зачем? Чтобы сжамкать ещё одну миску каши? Дела переделаны, женщину он отвёл к палатке, представил соседям, показал поле, познакомил с Ай. Дурочка взглянула исподлобья и убежала куда-то, должно быть, в нарушение приказа, шастать по мокрому. Сушильщица вне себя от счастья бормотала какие-то слова. Потом села кормить ребенка. Трудно ей будет управляться с одной рукой, ну да как-нибудь… Кому есть для чего жить – тот справится.

Маканый зашёл к себе, собрался. Надел башмаки (у него теперь прекрасные башмаки!), хитиновые поножи и панцирь, глухой шлем. Взял связку соломенных факелов, два гарпуна, нож. Есть не стал, отбитое нутро плохо принимало пищу, так зачем мучить его напоследок? Натянул толстые рукавицы и пошёл. Шёл не торопясь и к шавару добрался под вечер. Хотя не всё ли равно? Внутри всегда ночь.

Он зажёг просмолённый соломенный жгут и, пригнувшись, шагнул в пасть шавара. Вокруг ног сомкнулась жижа, кто-то заскрёб зубами по поножам. Маканый ткнул гарпуном, выдернул из плеснувшего нойта жирха. Вот и первая добыча – стряхнул с острия многоногую тварь и пошёл дальше. Паутинки зоггов налипали на прозрачный щиток, мешая смотреть, и потому факел он нёс перед собой, чтобы паутина сгорала.

Сначала пол поднимался, и он почти вышел на твёрдое. Вспугнул семейство тукк, чавкавших над грудой слизи, – видно, и в шаваре что-то растёт, – не останавливаясь, пошёл дальше. Светлое пятно входа давно исчезло из виду, факел догорел, и пришлось зажечь новый. Пол пошёл под уклон, нойт колыхался уже выше колен, но охотничья одежда берегла тело.

Коридор ещё раз свернул, впереди открылся обширный зал. Он был высок, даже вытянувшись во весь рост, не удавалось достать потолка, в котором светлели бойницы окон. Как тут будет хорошо, когда этот оройхон станет сухим! Но для этого надо, чтобы илбэч жил.

По смоляной поверхности нойта пробежало волнение, в воздухе появились осязательные усы, верхняя пара клешней, потом дрожащие на тонких стеблях глаза. С минуту гвааранз рассматривал человека, и человек стоял неподвижно, подняв руку с гарпуном и с ужасом думая, что он будет делать, если вдруг его угораздит убить зверя. Потом сказал:

– Ну иди же. Я жду.

Сухо клацнув всеми четырьмя клешнями, гвааранз двинулся вперёд.

У сытого человека душа жиром заплывает.

Во времена великого Вана во всём мире оставался один изгой – сам Ван. Любой человек имел землю, каждый жил на сухом, но илбэч должен строить, ему некогда молотить хлеб и ждать, пока забродит каша. Так и получалось, что все ели сладкие лепёшки, а Ван – чавгу. Недаром говорится: нельзя повидать далайн, не замочив ног. Ноги Вана не просыхали.

Счастливая жизнь, когда у каждого было всё, длилась три дюжины лет, и люди считали, что она будет такой всегда. И никто не думал, что Ван стал стар и ему трудно ходить. Но больше старости и болезней терзала Вана обида, что он, сделавший мир счастливым, остался несчастен.