Игорь Гречин - Охотничий сезон

Но! Мои мысли набросились на новую пищу для размышлений, сожрали ее и застучали в другом направлении. Но: будет ли считаться мой оппонентс тем, что окружающие — не учуды? Не пойдет ли он по головам, чтобы достать моюголову? Если так, то я должен еще заботиться о безопасности друзей-безумцев, и в первую очередь — тех, с кем чаще всего общаюсь: Малышка, Иванов, Достоевский. Хорошенькое дельце!

Только я подумал о Малышке, она тут как тут. Улыбается Иванову, обнимает меня ручонками, шепчет на ухо какие-то ласковости… Иванов только булькает что-то нечленораздельное, но ничего не говорит и отворачивается к стене. При Малышке он вообщене разговаривает.

Откровенно говоря, Иванов мне не нравится. Грубый он. Гора мяса. Чуть что — драться. Эта его последняя фраза насчет табуреток (если мы не замолчим), звучала на самом деле слов на десять длиннее. Я их опустил. И всегда опускаю. Потому что все они непечатные. А иначе говорить он не может, вот и молчит как рыба, но толькопри Малышке.

Обычно он любил начинать утро с рассказа (медперсоналу своих снов), предписанного в свое время как обязательный. Бывало, развалится на подушках, рука — за голову, глаза — в потолок, чешет волосатую грудь и дружелюбным таким голосом рассказывает, а когда доходит до кульминации (типа: «…и тогда другой доктор, не та, что с отрезанным ухом в руках, а другая, рыжая, гладит меня так ласково по голове, берет за руку и…»), медперсонал по обыкновению заливался краской и в слезах убегал.

За следующие два дня учуд появлялся еще пару раз, преимущественно — в целях конспирации — ночью. Был на взводе, говорил без умолку, принес мне волшебный клинок — этакий широкий меч в два локтя длиной. Тяжелый. Немного подучивает меня, как им пользоваться (хотя пользыот него должно быть мало, так как в нашем мире волшебство не действенно), рассказывает, что Демон появится из кладовки, именно там находится лаз в другое пространство, но когдапоявится — никто не знает.

Я внимаю ему без энтузиазма.

Не страх, оцепенение— вот наиболее подходящее слово, выражающее мое состояние. Как будто я начинаю впадать в каталепсию. Такой уж я человек — река жизни несет меня, крутит в водоворотах, бросает на подводные камни… А я все время опаздываю как-то направить свое движение, ухватиться за что-нибудь, и, в конце концов, оставляю это занятие, отдаюсь воле случая и предоставляю реке нести меня, куда ей заблагорассудится…

Странно, но сам факт существования учуда не вызывает во мне никаких эмоций. Наверное, из-за того, что когда у меня еще были галлюцинации…

Впрочем, я опять отвлекаюсь. Единственная мысль, которая теперь занимает мой мозг — это сумеют ли скрытые мои резервы включиться в нужныймомент. И, кроме того, мне непонятно, почему я, а не учуд (который, кстати, пропал окончательно), должен заниматься ограждением Малышки и Иванова от опасности. Достоевский сам ограждается, потому что он в курсе (из сортира его постоянно гоняют, и он перебирается со своим романом куда-то на чердак). Иванов же ходит вокруг меня, как кот вокруг сметаны, и что-то вынюхивает. Отвадить его трудно.

С Малышкой легче — ночью она спит в своей палате и носа оттуда не кажет, потому что темноты боится панически, а днем я стараюсь находиться как можно дальше от нее. Это тоже не просто, и она не понимает, в чем дело, и обижается, и плачет…

Перехожу к финалу.

Спустя неделю после события, заварившего всю эту кашу (я говорю об идиотской статейке), ночью, проснувшись от богатырского храпа Иванова и поворочавшись с боку на бок, я встаю и направляюсь в коридор проветриться.

Теперь представьте себе еще одну картинку — лирико-музыкальную на этот раз: коридор залит голубоватым лунным светом; я тихо шлепаю по нему в той же, что характерно, пижаме в цветочек; где-то далеко, то затихая, то усиливаясь, играет музыка — если не ошибаюсь, Чайковский, «Зимние грезы», часть первая. Кручу головой, стараясь уловить ее источник. Около одного из так и не стертых лозунгов «Белушин — учуд!» стоит невысокий дядька, внимательнейшим образом оный лозунг изучающий. Дядька тщедушен, сутул и облачен в черный халат до пят — типа рясы — с наброшенным капюшоном.

Он медленно оборачивается, и я вижу, что под капюшоном у него нет ничего, и это ничего на меня смотрит. Секунду мы стоим неподвижно.

Потом я замечаю, что в руке у него очень длинный, очень тонкий и, вероятно, очень острыйстилет.