Одри Делонг - Сказочница

Тут лицо старухи сморщилось в какой-то загадочной, ироничной улыбке.

Луна скрылась за темными силуэтами домов позади сказительницы, и глаза горожан привыкли к темноте. Теперь уже не одна большеглазая девочка заерзала на своем месте, но на этот раз не презрительный взгляд убогого волка, а спокойный и кроткий взгляд старухи заставил их покорно застыть на своих местах.

Вновь воцарилось молчание. Была самая глухая пора ночи: луна уже зашла, а до рассвета было еще очень и очень далеко. В тишине были слышны какие-то странные звуки: это не были звуки человеческого тела, а какие-то потусторонние шорохи, какое-то шлепанье, будто неведомые морские существа вылезли вдруг на сушу. Были слышны какие-то звонкие хлопки, звучавшие так, как если бы кто-то стучал по стенам домов. Развалины крепостной стены вдруг как-то выросли, точно сонм причудливых теней. Из высохшей оболочки, некогда бывшей женщиной, раздался вполне соответствовавший ее облику хохот — резкий, пронзительный и гулкий. Она снова сипло вздохнула и продолжала свой рассказ.

— Но мне больше всего по душе другой рассказ. Может, дело тут в том, что в моем сердце теплится огонек романтики, а может в том, что версия эта очень необычна. Вот она:

«Ренна склонилась перед ним в глубоком почтении, смущенная, но догадывающаяся о том, куда делся ее златокрылый питомец, оставив взамен этого великолепного юношу. И он приблизился к ней. Он подполз к своей спасительнице, ибо он был еще очень и очень слаб, и к тому же потерял много сил, произнес заклинание, вернувшее ему его истинный облик. Он протянул к ней свою руку, гладкую и нежную несмотря на то, что прожил на свете не одну сотню лет, и поймал ею руку девушки. В испуге та отпрянула и попыталась вырваться, но он притянул ее к себе и поднял ее лицо так, что глаза девушки смотрели прямо в его глаза — черные, сверкающие, волшебные — и с этой минуты она была навечно во власти его чар.

Видите ли, Ренна была простой рабыней, служанкой в «Большом» доме, и единственной ее утехой, когда она могла хоть недолго побыть наедине с собой, был тот рассветный час, когда она встречала восход солнца на черепичной крыше. Вся ее жизнь и труд были собственностью хозяев, у которых она жила.

Но душа — душа принадлежала только ей одной, и она была открыта всем. И эта ее открытость, готовность пожертвовать собой ради другого оказались в свою очередь чарами, под власть которых попал демон Безумия.

И в этих чарах, в этом странном волшебстве, которое несла Демону любовь простой смертной, Ириен находил не счастье, не восторг, а скорее ощущение полного, беспредельного покоя, какого он никогда не знал в вечном своем существовании. Когда он целовал ее, его губы, казалось, вкушали изысканнейшее из вин, точно бальзам обволакивавшее его душу. Но, несмотря на это, сила ума, светившаяся в его темных глазах, возобладала над силой этих чар. Ему скоро надоела роль выздоравливающего больного, и сырые замшелые стены подвала стали казаться ему стенами темницы. Он стремился поскорее покинуть их, и Ренна, не оставлявшая его теперь ни на минуту, помогла ему подняться на ноги. Они вышли на свежий воздух. Светящийся диск луны не спускал по-матерински заботливого взора с этого родственного существа, принадлежавшего иному миру (чего-чего, а солнечных лучей князь Ириен уже получил предостаточно).

Его совсем не интересовали домики городка с запертыми ставнями, окруженные стенами, точно маленькие крепости. И хоть громада Талл Зинан казалась оттуда не более реальной, чем мираж далеко на горизонте, его неодолимо влекло к ее подножию. В ее предгорьях, среди гигантских аркбутанов и балюстрад неведомых мифических строений, Ириен отыскал такие потаенные места, куда солнце не заглядывало с тех самых пор, как молот Великого Кузнеца выковал поверхность Ирта. Здесь из черных бархатистых озер доносились странные звуки, одни умиротворяющие, как нежное дыхание ребенка, другие пугающие: что-то скрежетало и билось в глубине, точно какое-то лишь создателю всего сущего ведомое отродье пыталось выкарабкаться из воды на сушу.

Сюда приходил Ириен и подолгу сидел на берегу блестящего гладкого озера, не тревожим ни странными звуками, ни вдруг воцарявшейся мертвой тишиной. Иногда он вставал на колени у подножия огромных, пугающих своей симметричностью сталагмитов, но он вовсе не возносил молитвы к обитателям зловещего мрака. Он размышлял. И мысли, приходившие ему, вовсе не были мрачными и тревожными, они были спокойные и безмятежные, окутанные лишь легкой поволокой грусти, которая всегда сопровождает истинную радость.