Джон Краули - Бесконечные Вещи

Пирс так никому и не сказал, что знал ответ на вопрос, на котором срезался Аксель.

Так что у него были свои тайны и невыразимые словами вещи, делавшие его жизнь двойной; из таких вещей состояла жизнь его отца и матери. Иногда они лежали глубоко внутри его, словно бомбы или мины (он думал, что в наше время надо объяснять это молодым людям, которые, вероятно, не живут такой жизнью), и надо было обращаться с ними очень осторожно, не натыкаться на них неожиданно или в неподходящее время, на перекрестке, заставляя их взрываться.

Homo, viator in bivio , заявляла католическая церковь, предлагая помощь. Человек, пилигрим на распутье. Однако ничего не заготовлено, чтобы идти назад , обратно через пройденные Y-переключатели нашей жизни, сбившие нашу маленькую дрезину с прямой дороги и направившие ее на другой путь, как в бессловесных комедиях, которые так любил Аксель: невозможно вернуться и починить поломанное или нарушить молчание, которое взорвется позже. Бесконечное число развилок лежит между нами и переломом, главным мгновением жизни, и если даже ты пойдешь назад, то только породишь новую развилку, удвоенную бесконечность и бесконечно малые изменения; ты не можешь вернуться, а если и можешь, то уже не вернешься туда, откуда вышел: да и зачем тебе вообще возвращаться туда — разве чтобы узнать, как выйти оттуда и пойти по пути, по которому ты должен был идти?

И, тем не менее, мы всегда хотим вернуться обратно, всегда. А если бы, думаем мы, если бы мы могли. Мы хотим вернуться тем же путем, пройти через все развилки обратно и оказаться на том единственно важном перекрестке, на котором видим самих себя, растерянных и колеблющихся или, напротив, полностью уверенных в себе и готовых твердо шагнуть в неправильном направлении. Мы хотим появиться перед самими собой — отвратительно старые, в странной одежде (хотя и не настолько странной, если бы тогда мы представили себе, что будем носить через много лет) — и облечься в авторитет сверхъестественного. В единственное краткое мгновение, разрешенное нам, мы хотим отвести себя в сторонку и дать себе один совет, одно предостережение, один намек, который выведет нас на правильную дорогу, которой нам следует идти и которую мы имеем право выбрать, ибо она действительно наша.

И потом опять вперед, через новые развилки, туда, откуда мы вышли, совсем в другое место, в то, где мы должны были оказаться в настоящей жизни.

Мы прикидываем и строим планы, как могли бы помочь себе выбраться из каждой мелкой ловушки и ямы — « ты, болван, только не клетчатый костюм, выбрось его » — но все это ерунда, не стоящая ни желания, ни переписывания. О, если бы мы могли выбрать одно мгновение, переломное ; если бы мы могли сократить требуемое для выбора время до минимума: никаких долгих речей, лишь несколько грозных слов, которые могут изменить все, слов, которые тогда не могли прийти нам на ум или на язык. « Женись на ней. Не женись на ней ». Конечно при условии, что потребуется мало времени, просьба всего одна, а нужда велика.

А когда мы перестаем терзать себя из-за этого — если вообще перестаем — то наверняка приходит понимание, что мы смертны.

В жизни Пирса Моффета были моменты (больше, чем один, и каждый следующий перечеркивал все предыдущие), когда необходимость пойти и постучать в собственную дверь была так велика, а гнетущая тоска по неслучившемуся настолько сильна, что он — на секунду или две — мог поверить, что из всеобщего закона необратимости может быть сделано исключение, специально для него, потому что совершенно ясно, что он не должен был делать: впадать в панику, колебаться, смешно не понимать, поддаваться затмевающим разум страстям, но должен был быть выдержанным, честным и мудрым. Как всегда, для этого пришлось бы перестать быть самим собой, прежним, но стать таким, каким он стал позже из-за всех злоключений, через которые прошел, из-за тех самых дорог, которые выбрал и которые ему навязали, выстрадав то, что он выстрадал и научившись тому, чему научился.

Сейчас он был старше, чем отец тогда, когда его сбил вопрос о самосской букве на телешоу. И очень давно хотел исполнить последнее отчаянное желание-всего-сердца. Сейчас он хорошо знал, что умрет, и знал, что ему осталось сделать, чем он может заслужить смерть. Он не пошел бы обратно, даже если бы мог. И все-таки он провел — или потерял — много времени, вновь рассматривая прошлые альтернативы и возможности, хотя и без болезненного стремления исправить их. Он думал об исторических событиях, о жизни родителей и о своей жизни тоже: дергая за бесчисленные удочки, он пытался понять, что мог бы поймать взамен. И место, в котором он находился сейчас — в которое попал — было правильным местом для размышлений о тех делах, которые сделал, но не должен был сделать, и о других, которые не сделал, но должен был. Здесь можно было провести годы, думая о таких вещах.