Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

Когда они, примерно в середине осени, появились в Хаэдране, город уже перешёл к Альсунгу окончательно. Хозяин гостиницы, торговцы и рыбаки рассказывали об осаде (если этот мгновенный штурм можно назвать осадой), битвах (если эту резню можно назвать битвами), попытках сопротивления со стороны городских властей, ратуши, опоздавшей горстки королевских солдат… Всё было тщетно. Не тратя времени на переговоры, проблемы альсунгцы решали силой — или тёмной магией. Синна ни за что не поверила бы, что северяне унизились до обращения к колдовству, если бы лично не видела громадные дыры в стенах, снесённые крыши домов, раскрошенные почти в щепки торговые корабли… Без катапульт и осадных машин такого не натворить — а у альсунгцев не было ни катапульт, ни осадных машин.

О «монстре из моря» чего только не рассказывали: в бормотании испуганных женщин он представал то гигантским спрутом, то водным драконом, то многохвостым ящером… Сути дела это, пожалуй, не меняло. Синна внимательно наблюдала за Линтьелем, но его лицо во время этих рассказов оставалось непроницаемым.

Он ждал.

«На мне тяжкая ноша, миледи. Я не могу просить, чтобы Вы разделили её со мной, — галантно говорил он ей ещё тогда, в её покоях в Заэру, при дрожащем свете свечи. — Моя… Ваша страна надеется на меня. А ещё его величество и, самое главное, Ваш отец. Поймите, я не могу подвергнуть Вас такому риску лишь потому, что Вам скучно на одном месте…»

Дело было не в том, что ей скучно, — или, точнее, не только в этом. Они оба знали это, и оба прятались за лицемерно-благородными фразами.

«Вы не можете оттолкнуть меня, — легко возразила Синна, якобы в рассеянности теребя рыжий локон. — Просто не имеете права, господин Линтьель. Я хочу помочь Вам донести Вашу тяжкую ношу, только и всего. Откуда Вам знать — может, и женщинам хочется иногда вписать своё имя в историю?…»

Он вздохнул, озлобленно кусая тонкие губы.

«Конечно, не имею права… Вы знаете, что всегда будете выше меня, миледи, — в сдавленном шёпоте прозвучало вдруг столько скрываемой днём горечи, что Синна подалась вперёд. — Всегда, что бы мы ни делали… Только, если я увезу Вас, это будет предательством. А предатель — для всех, кроме себя, мертвец, как говорят у нас в Кезорре…»

«Неправда. Ведь я сама прошу Вас. Это не похищение и не бесчестье. Я уверена, что смогу помочь Вам… в том, что поручил Вам отец».

«Нет, Вы будете мешать мне. Вы будете обузой, — с внезапной откровенностью сказал он, сложив домиком длинные пальцы. — Вы не ездили в такие дальние путешествия и не знаете, что это… И, тем более, не знаете, что такое война. А в Ти'арге война, причём с Альсунгом. В последний раз взываю к Вашему разуму, леди Синна».

«Поздно. Я уже всё обдумала».

«И давно? С тех пор, как я рассказал Вам об этом поручении?» — в его усмешке смешались раздражение и самодовольство. Оскорблённая гордость зашипела в Синне злой кошкой, но она одёрнула себя. Иногда для победы нужно поиграть по чужим правилам.

«Да, именно с тех пор. Вы — достаточная защита, чтобы я вернулась невредимой, а замку пока ничего не угрожает. И не будет угрожать, благодаря Вашей магии…»

«Если с Вами что-то случится, лорд умрёт от горя, — серьёзно проговорил Линтьель, и Синна воспряла духом: видимо, он прибегнул к последнему козырю. — Это станет для него куда большим ударом, чем Вы думаете. Полагаю, даже большим, чем захват замка или Энтора».

«Если у Вас… у нас всё получится, ему не придётся переживать ни по одной из этих причин. Разве не так?»

«Так, — он долго смотрел на неё снизу вверх, с удовольствием созерцая запылавшие щёки, а потом тихо и обречённо засмеялся. — Вы уговорите и камень, леди Синна, а я не каменный… Но не забывайте, что я всё-таки королевский Коготь».

«Конечно, — важно кивнула она, снимая воображаемую соринку с его плеча. — А ещё Вы мой менестрель…»

— Почему ты не послушала его тогда? — прошептала Синна в душный пыльный воздух, пальцем чертя узоры на простыне — когда-то белой, но посеревшей от грязи. — Почему, безмозглая ты кукла?…

И ведь правда — следовало бы. Линтьель всегда знал, какой выбор наиболее разумен. Возможно, поэтому он продолжал звать её «миледи» и не позволял себе не то что смелого жеста — смелого слова.

«Мы должны помнить, кто мы такие», — говорил весь его вид, когда он — гибкий и изящный, как хлыст, и ещё больше похудевший от тягот дороги, — возвращался по вечерам. Потом он начинал говорить, хотя Синна ни о чём не спрашивала, и на виске у него утомлённо пульсировала жилка — непреклонно, как и каждое взвешенное, холодное слово. Даже прекрасные песни Линтьеля теперь казались Синне рассудочными, когда она вспоминала их.