Юлия Пушкарева - Клинки и крылья [СИ]

— Ты сумасшедшая, — порой говорил ей Альен — с непонятной смесью серьёзности и горького смеха. Тааль всегда ставили в ступор эти неисчислимые полутона: в речи майтэ они невозможны, как любая ложь. — Даже больше, чем я.

— Это плохо? — спрашивала она, ожидая своего приговора. Он долго молчал, а потом просто по-своему поводил плечом или отвечал:

— Это странно. Я не могу привыкнуть.

Но он снова лгал — люди, видимо, делают это совершенно бездумно, как дышат. Он быстро привык, если вообще нуждался в том, чтобы привыкать. Он принимал всё как должное, разве что с лёгким недоумением — каждую из тысяч жизней, что Тааль приносила к его ногам.

…Однажды они сидели над озером, где обычно плавали русалки в компании рыбок и чёрных лебедей. Многоимённая тауриллиан в чёрном куда-то удалилась, а Ривэн ужинал в обществе Поэта и красавицы Тиль. Это было на руку им обоим. Ветви старой плакучей ивы купались в воде, красно-лиловой от отражённого заката. Тааль радовалась шансу вырваться из золотых стен Эанвалле: там ей не хватало воздуха.

Сверяясь со схемами из свитка, она расставляла для Альена костяные значки на тонкой вощёной табличке; исходя из его объяснений, он должен был подобрать нужную пентаграмму для обряда Уз Альвеох, чтобы прервать его безопасно для них обоих.

— У тебя такое серьёзное лицо, когда ты делаешь это, — сказал Альен, бросив в воду плоский камешек. Послышался плеск, и на усыпанный мелкой галькой берег выбралась толстая неповоротливая лягушка. — Можно подумать, что это уже обряд.

— А это и есть обряд, — ответила Тааль, в который раз с тоской чувствуя, что говорят они всегда не о том. Вечно оставалось что-то безумно важное, самое главное — а они оба бежали от этого. Не страх, не стыд, не равнодушие — нечто иное, неназываемое, удерживало в рамках пустых намекающих фраз. — Всё, что происходит. Разве нет?

— Может быть, — помедлив, ответил Альен; тень от ресниц легла ему на щёки, и тонкие морщинки собрались в углу глаза. Тааль хотела коснуться его виска, но остановила начавшую подниматься руку.

— Ты устал.

— Да, — он чуть прогнулся в спине, а потом внезапным, кошачьим движением улёгся головой ей на колени. Тааль вздрогнула и осторожно отложила табличку: она уже знала, что бесполезно работать в этой всевластной слабости, когда даже собственное имя кажется бессмысленным набором звуков. — О чём ты думаешь?

Тени плясали по лицу Альена, по суставам длинных светло-бронзовых пальцев, по вальяжно подогнутой ноге. Мучительно было всматриваться в каждую его чёрточку, мучительно — чувствовать его тёплую тяжесть и позвонки шеи под тонкой тканью. Тааль сглотнула сухое першение, пытаясь пережить эту проклятую, лишающую сил истому в животе.

— О том, что ты скоро уйдёшь.

Он тихо рассмеялся.

— Я обычно думаю об этом, когда происходит что-то неприятное. Мол, скоро ведь оно кончится, можно и дотерпеть.

— Я тоже. Но это другое, — она умолкла, не зная, как объяснить ему, и боясь показаться глупой.

Как объяснить, что умоляешь каждое мгновение чуть-чуть задержаться — и вместе с тем чувствуешь, как время прошивает тебя, с тупой злобой великана крошит в горсти… Они оба не бессмертны. Хоть что-то сближает их в бездне сводящих с ума различий.

— Я понял… Но ведь я приду снова. Тебе не нужно так бояться.

— Кто знает, — выдохнула Тааль, губами едва касаясь горячей кожи его лба. — Кто знает, господин мой.

Альен зажмурился.

— Я же просил не звать меня так, — прошептал он, но без раздражения или досады; наоборот, Тааль уловила те самые гортанные нотки, которые слышала в своих снах. — Ты поклоняешься мне как богу. Так нельзя.

Нельзя, тут не поспоришь… Но не поспоришь и с тем, что всю жизнь он искал именно такого поклонения, что жаждал его. Может, эта жажда и погнала его за океан. Тааль могла считывать её так же легко, как направление ветра по узору облаков.

Хаос в Альене желал этого — и, чтобы угодить ему, Тааль бросалась во грех, отказываясь от свободы, данной по праву рождения. Отказываясь от крыльев.

— Но ты не запрещал мне, господин мой, — осмелилась сказать она, дрожа, с наслаждением купаясь в собственном рабстве. — И тебе нравится.

— Мне нравится, — эхом не то сказал, не то простонал он, и приподнялся навстречу.

…У берега озеро было усыпано белыми, ослепительно-белыми кувшинками с желтизной в чашечках. Ночью кувшинки закрывались, чтобы дожидаться нового восхода.

Утром Тааль подозвала к себе тауриллиан по имени Сен-Ти-Йи.