Юлия Пушкарева - Клинки и крылья [СИ]

— Я знаю. Всё в порядке.

Гаудрун серьёзно кивнула и склевала дольку. Она никогда не была поклонницей плодов и вообще сладкой пищи, предпочитая ловить насекомых (игра в охоту захватывала её), но гостинец приняла с благодарностью.

— И ещё, Тааль… Я ничего не понимаю во всех этих магических тонкостях, в снах и пророчествах — это дело твоё и нашего коняги… Но мы через многое прошли вместе, и ты стала мне другом, — Гаудрун отвернулась и помолчала. Тааль не торопила: знала, что такие откровения даются ей нелегко. — Поэтому если тебе понадобится помощь, какая угодно — прилетай… Прости. Я хотела сказать: приходи. Я сделаю всё, что смогу… И Биир, и Киоль тоже.

— Киоль? — переспросила Тааль. К её изумлению, щёки Гаудрун снова порозовели — на этот раз ярче, — а клюв мечтательно приоткрылся.

— Да, Киоль. Он родом из гнездовья в Вересковых Полях, это к северо-востоку от моих родных мест… Одно из племён Двуликих, оборотни-коршуны, уговорило его семью прилететь сюда и поддержать тэверли, — (Гаудрун по-прежнему чаще искажала имя бессмертных, желая, видимо, лишний раз подчеркнуть свою неприязнь). — Но сам он не за них, как и мы с тобой. Было бы славно, если бы когда-нибудь вы познакомились.

— Значит, ты нашла себе пару? — с тёплой улыбкой Тааль погладила перья Гаудрун. Она очень старалась, чтобы в голосе не слышалась печаль; хорошо, что Гаудрун никогда не была особенно чутка к чужим нотам… Теперь у неё исключительно своя жизнь и исключительно своё счастье. Вот как. — Я рада за тебя, друг мой. Спасибо. Я обязательно приду.

Но что-то подсказывало Тааль, что они видятся в последний раз. «Беседа у Тиса»… Будь она такой же одарённой певицей, как мать — сложила бы сейчас прощальную песню.

В таком же смятении, не справляясь с самой собой, Тааль прожила ещё три или четыре дня. По мере сил она избегала общества тауриллиан, зато часто виделась с Альеном и Ривэном, иногда забегая в рощу к погрустневшему Турию. Ключ к тайне разрыва был всё ещё недоступен, но в её снах то и дело появлялись окровавленные перья, а нож боуги с дубовыми листьями ненавязчиво лежал на прикроватном столике…

Если понадобится — она решится. Узы Альвеох требуют наличия двух сторон, так ведь?… Тяжесть давила Тааль на лопатки, где ныли несуществующие крылья, и та же тяжесть сжимала грудь. В её кошмарах и предчувствиях другого выхода уже не оставалось.

Альен готов был поддаться искушению бессмертных. Ей не нужны были слова, чтобы понять это. Она даже догадывалась, что именно — точнее, кто именно — стал для него главным (а может, и единственным) доводом. Учитель, покойный мастер-зеркальщик.

Однажды Альен засиделся за свитками тауриллиан почти до рассвета и заснул в её присутствии. Тааль долго смотрела, как он хмурится, вслушивалась в рваный ритм дыхания, жадно ловила бормотание, срывавшееся с губ… Она повторяла себе, что обязана уйти, что спящему нужен покой, — но заставить себя не хватало сил. В его обрывочных разговорах с собой было столько боли, столько ужаса и одиночества; но надо всем этим, как светлое знамя, восход, аромат цветов и росистой травы по утрам — имя Фиенни.

Она тихо вышла из его комнаты, решив провести весь следующий день наедине с собой. Ей нужно было многое обдумать.

…В тот день над храмом тауриллиан сиял свет, и он был для Тааль утешением — пожалуй, единственным. И всё же болезненно-яркие солнечные лучи мешали сосредоточиться. Точно сноп золотистых колосьев — тяжёлых, налитых жизнью — или ворох цветочной пыльцы, или волосы матери. Чтобы не отвлекаться, Тааль снова вошла в золотые стены Храма.

Она кругами бродила по одному из залов — огромному, полному странных приборов, вращающихся шаров, песочных и железных часов, трубок, — при каждом шаге ощущая боль, которая почему-то именно сегодня вернулась. К сожалению, новое тело до сих пор время от времени напоминало ей, что оно новое… Солнце заливало негромко шуршащие механизмы, меняющие форму фигуры, побеги с шипами на белых колоннах. Иногда под сводчатым потолком, вереща, проносились местные птицы — маленькие, неказистые шарики с пёстрым оперением — и Тааль вздрагивала, провожая их глазами. Птицы беспрепятственно порхали по всему Эанвалле, по сотне раз в день заставляя её вспоминать об утраченных крыльях.

Всё-таки её новое тело было слишком большим и неуклюжим. Тааль подмечала, что всё ещё с трудом удерживает равновесие и по привычке ощупывает лицо, безобразно-гладкое без клюва… Сильнее это проявлялось, когда она оставалась одна.