Дарья Беляева - Воображала [СИ]

Вместе родителями сегодня сидел господин Тиберий, папин близкий друг и великий знаток путей нашего бога. Это был невысокий, скуластый человек с неприятным и в то же время благородным лицом. У него были жесткие, запоминающиеся черты, и увидев его впервые, я подумала, что он военный. Оказалось, что он богатый промышленник, но такой же жестокосердный, как я о нем и подумала. Господин Тиберий всегда был дорого и со вкусом одет, никогда не позволял себе вольностей или грубых фраз, и все равно оставался мне неприятным. Его лицо было юным, как и у всех людей нашего народа, но глаза выдавали в нем глубокого старика.

Я тайком слизнула с ложки джем, чувствуя себя очень плохой девочкой. Сестра увидела это, и ее улыбка из вежливой превратилась в заговорщическую. Она ела миндальное печенье, запивала его чаем и смотрела на маму.

Наша мама выглядела совсем юной девушкой, мне всегда казалось, что она прикоснулась к слезам, когда ей было не больше семнадцати. Возможно, это было и не так. Вот насколько мы с мамой были близки — я даже не знала, когда она обрела свою вечную юность. Мы о ее жизни не говорили. Наша мама была женщина холоднее, чем лед и красивее, чем снежинка. От нее досталась сестре ее бесконечная красота. Но если мамина красота была неограненным алмазом, то красота сестры уже была бриллиантом. От мамы нам с сестрой обеим достались полные, нежные губы. Мне больше ничего не досталось, а у сестры были ее светлые локоны золотистого цвета, столь редко встречающегося у людей нашего народа.

Папе на вид, наверное, было лет двадцать, он был в том самом цветущем возрасте, когда красивыми кажутся практически все, хотя в нем не было ничего особенного, кроме разве что того, что он был болезненно бледен. Я куда больше похожа на папу, чем маму, так нас с сестрой разделила природа, а вместе с тем и наши судьбы. Я хотела быть похожей на сестру не столько из зависти к ее красоте, сколько из желания той предельной близости, которую дают одинаковые возможности.

Когда разговор за столом возобновился после нашего прихода, я поняла, что обсуждают Парфию, восточное царство, известное своей жестокостью и великолепием.

— Там, — рассказывал господин Тиберий. — На золотом востоке смерти не существует, и живые и мертвые живут вместе. По крайней мере, он мне так говорил.

— Удивительно неправдоподобная история, — отвечал папа, а мама лишь взяла еще одну шоколадную конфетку, украшенную карамельной сеткой.

— Я и сам думаю, что это глупости, — согласился господин Тиберий. — Однако, в мире множество удивительных народов.

— Но если бы парфянские аристократы действительно умели побеждать смерть, мы бы об этом знали.

— Без сомнения, мой император.

Антония изредка отпивала чай. Хотя она была за столом самой старшей, а выглядела так, будто в матери годилась моим родителям, никто с ней не говорил. Антония была преторианкой, одной из потомков смешанных браков, которых я долгое время могла только жалеть, потому как они оказывались разлучены с одним из родителей. Я, несмотря на собственные весьма прохладные отношения с отцом и матерью, не могла представить, что после смерти не увижу одного из них во владениях моего бога.

Я любила своего бога, хотя и не всегда понимала. Нашим религиозным воспитанием не могла заниматься Антония, потому как у нее был иной бог, поэтому рассказы о нашем народе были единственной нитью, связывающей нас с папой.

Папа рассказывал о нашем двуликом боге, юноше с прекрасным лицом, боге власти, молодости и печали. Он был строг к себе и требовал от нас того же. Принцепсы проживали жизнь согласно с правилами, не отступали от них и тем уже служили своему богу. Он требовал от нас не пренебрегать разумом и достоинством, сохранять гордость и благородство, а так же проявлять сдержанность во всем от одежды до еды. Мои родители грешили против нашего бога, собирая утренний чай и имея столь роскошный дом, но никто из нас не мог отказаться от этих сладких грехов. И в этом была обратная сторона нашего бога — невоздержанность и голодная бездна, которую нес в себе каждый из нас. Звериное лицо нашего бога обладало властью над нашими тайными вожделениями, такими глубокими и первобытными, что в них нет места морали. Звериное лицо нашего бога с глазами, обращенными вовнутрь, символизировало те тайны, которые хранили в себе люди.

И хотя я была слишком мала, чтобы понимать всю сложную систему, выстроенную для нас нашим богом и олицетворяемую им, я знала, что когда я отпускаю лягушку, пойманную сестрой, я обращаюсь к одной части моего бога, а когда думаю о том, что могла бы забить эту лягушку палкой, я обращаюсь к другой его части. Когда я перехожу дорогу на зеленый свет, я обращаюсь к человеческому лицу моего бога, а когда мне приходит мысль броситься наперерез машине — к звериному. Все это происходит в один момент, и всякий раз я выбираю человеческую часть моего бога, как он и заповедовал.