Дарья Беляева - Жадина [СИ]

А больше, чем столетие спустя, песенка о желанной принцепской девушке, которую утопил влюбленный варвар, превратилась в гимн Безумного Легиона. Так Клементина стала Империей.

Мне песня никогда не нравилась, потому что она жестокая. Мне всегда было жалко Клементину, и я не понимал, чем эта бедная девушка заслужила смерти.

Еще, наверное, мне казалось, что маму должно обижать такое сравнение. Но в этой песне словно был тайный смысл для них двоих.

Вот и сейчас они танцуют, и когда столовая пропадает в темноте, а потом выныривает из нее, кажется, что они перемещаются с места на место каким-то волшебным образом. Они двигаются слаженно, и как я ни стараюсь шуметь, звать, ничто не может нарушить их танца.

Папа перестает петь, и мамин шаг тут же сбивается, а потом она прижимается к нему и начинает плакать.

— Любовь моя, — говорит она. — Я так боялась, что больше не увижу тебя, я…

Я не понимаю, скажет ли она про нас или про что-то другое, я лишь вижу, как они влюблены друг в друга. Им понадобилось много времени, чтобы этому научиться, но и через столько лет эта любовь кажется мне совсем юной.

Папа склоняется к ней и осторожно целует ее скулы, чтобы успокоить.

Мне становится ужасно неловко, даже больше от того, что это видит Ниса. Ниса, похожая на кого?

— Я не смотрю! — говорит она. — Еще хуже, чем увидеть эротическую сцену, когда смотришь кино с родителями, правда?

Я пожимаю плечами.

— Да, а еще плохо, что мы в каком-то черном-белом месте, где все отражается.

Ниса дергает меня за рукав, указывает пальцем на пол. И я вижу, что он шевелится, под ним что-то ползает. Оно много больше существа, которое покинуло глаз Нисы.

В этот момент мы оба кричим, Ниса бессловесно, а я, с таким отчаянием, как никогда, зову маму.

Она, почти успокоившаяся в папиных объятиях, вдруг напрягается, похожая на испуганного зверька.

— Ты слышал?

Папа смотрит на нее вопросительно, и мама говорит:

— Марциан. Его голос.

Мама тянет папу за руку, безошибочно определяет место, где я стою. Вот только она меня не видит. Смотрит на меня и не видит. У нее делается странный взгляд, расфокусированный, бегающий. Он кажется мне жутковатым оттого, что она не может сосредоточить его на мне, как слепая.

— Мама! — говорю я. — Мама, я здесь! Мы в очень странном месте! То есть, мы прямо-таки тут, но тут стало очень необычным и черно-белым.

Только больше она не слышит меня.

— Он здесь был, — говорит мама. — Я слышала его голос.

— Я не слышал, — говорит папа. — Давай поищем его.

Папа всегда верит людям, как бы сумасбродно ни звучало то, что они говорят. Всегда есть вероятность, считает папа, что даже самые странные истории — правда.

— Откуда шел голос? — спрашивает папа. Мама делает еще пару шагов ко мне, замирает напротив, и мы почти касаемся друг друга.

— Отсюда, — говорит мама. Я пытаюсь схватить ее за запястье, но моя рука проходит сквозь нее, словно ее нет, или она есть, но на каком-то ином, далеком от меня уровне мироздания. Мама хмурится, потом говорит:

— Сначала мы проверим у него в комнате.

Она тянет папу за руку, и они уходят, даже не представляя, как близко от меня находились и как сильно мне нужна их помощь.

Все здесь непостоянное, словно на грани тотального разрушения, кажется, еще чуть-чуть, и опрокинется сам мир, а наступающая темнота слижет его, как кошка языком.

Я вижу, как расплываются контуры предметов, как бесконечно искажаются звуки, исчезают и появляются вещи. Такое пустое, безрадостное пространство, где все неправильно. А от тарелки, которую я разбил, не осталось даже пыли.

Все здесь находится на тонкой грани между существованием и исчезновением. Я с ужасом думаю о том, что будет, если здесь, скажем, порезать палец.

Все поврежденное разрушается вечно.

— Ты когда-нибудь видела что-нибудь такое? — спрашиваю я Нису.

Она качает головой, потом с ожесточением трет щеки в кровавых пятнах, будто это может помочь.

— И ты тоже не понимаешь, где мы, — говорю я совершенно без вопросительной интонации. Мне кажется, стены дрожат.

— Что нам делать теперь? — спрашивает Ниса. Мы оба хоть немного успокаиваемся, и нам даже удается сесть на стулья перед столом. Мне кажется, будто в стекле стакана что-то шевелится, но я этого не вижу. Или не должен видеть. Может быть, мои органы чувств только пытаются воспринимать все здесь, но едва на это способны.

И я вижу меньше, много меньше чем должен. Эта мысль вселяет в меня беспокойство. Ниса говорит: