Екатерина Лебедева - Конечная станция — Эдем

— Звери никогда так не делают.

— И самое страшное — всё было зря. Он позвонил и ошибся номером. Так глупо. Иногда наша жизнь зависит от такой глупости, что не укладывается в голове. И наша смерть тоже зависит от глупости.

— Смерть вообще глупая штука. Но он не ошибся номером. Там всё время так отвечают. Примитивная конспирация.

— Тогда это ещё страшнее! — горестно сказала она. — Он не ошибся, но погиб с мыслью, что всё было напрасно. Почему вы ему не сказали? Нет, я знаю, но вы могли бы как-нибудь намекнуть. Хотя нет, вы не могли.

— Не мог.

Мы сидели, прислонившись к «теплушке», свесив ноги через край железной платформы, выкрашенной чёрными и жёлтыми полосами. Ночью они казались оранжевыми. Ночью все цвета немного другие и время течёт иначе, порою быстро, а то мучительно медленно.

— Эрих!

— Что?

Кажется, ей нравилось моё имя. А мне нравилось, как она выговаривает первый звук — гортанно и мягко, как произносят у нас в горах. В столице гласные обрывают, и моё имя звучит как окрик и как пощёчина.

— Полли бил вас ботинком по рёбрам. Теперь у вас синяки. Он так плохо смотрел на вас, как будто вы его оскорбили, так не смотрят на посторонних людей. А меня он почти не тронул. Только улыбался. Щипал за подбородок и приговаривал: «Скоро ты всё узнаешь. Страна не резиновая».

— Вот и забудьте, — грозно сказал я. — Всякое там говно...

И осёкся. Мысль-то, в принципе, верная, но её следовало высказать как-то дипломатичнее.

Афрани смеялась. Потом вдруг посерьёзнела и склонила голову, как делают умные дети и собаки, глядя на солнце. Я видел: ей хотелось о чём-то спросить. Она долго мялась, вздыхала, крутила волосы, оглаживала юбку, краснела и, наконец, отважилась:

— Эрих, а что за татуировки у вас на животе?

— Просто личная информация, — ответил я. — Группа крови, номер подразделения. Системное имя, прозвище, код. Всякие разности.

— Военная биография, — сказала она задумчиво. — Вот оно что. А я где-то слышала, что у солдат есть жетон и браслет.

— И это тоже. Просто цепочка рвётся, а руки, знаете ли, отрывает. И в этот момент очень полезно иметь при себе письмишко от своей аллергии, прежде чем полевой коновал перельёт тебе что-то неподходящее.

— Но война ведь закончилась. Эти татуировки трудно свести?

— Да, в общем-то, нет. Довольно легко.

Я пожал плечами.

— Привыкаешь. Всё-таки память.

— Но ваша память воспитывается в Брославе, — тихонько сказала она. — И ей сейчас пять лет.

Вполголоса, но мне как будто с размаху засадили в солнечное сплетение.

Я открыл рот. Я его закрыл.

— Ну... да.

Я тупо смотрел на руки. Солнце играло на них, и узор на ладонях постоянно менялся в зависимости от того, как падал свет.

— Простите, — сказала она. — Ох. Простите меня, Эрих!

— Нет, вы были правы. Я действительно негодяй.

— Вы совершили вещи, которые сделал бы негодяй. Но вы не негодяй.

— Странная логика.

— Почему же? — возразила она. — Ночью вы выглядели как торчок. Но вы не торчок. А потом вы спасли нас как герой.

— Ещё не спас.

— Всё равно. Как герой.

— Но я не герой.

— Вы Рюбецаль.

— Точно, — согласился я. — Он самый. Такого Рюбецаля ещё поискать.

***

Я почти задремал, когда Афрани провела костяшками пальцев по моей щеке. От горячего солнца нас всех слегка разморило, за исключением часовых, выставленных с биноклем.

Почти сразу же сверху раздался громкий крик.

— Едут! — возбуждённо огласил Мауэр с подъемника мини-крана. — Слышите, Коллер? Я их вижу. Вон они ползут по холму!

Мне будто кипятка плеснули за шиворот. Сон как рукой сняло.

— Все внутрь! Живо-живо-живо!

Самые предусмотрительные уже теснились в «теплушке». Кто-то шепеляво сквернословил и лез по ногам соседей, осыпаемый бранью. Афрани сорвала с шеи синий платок. Я шуганул её внутрь, поймал Йозефа, подпихнул его к остальным и с грохотом задвинул за его лопатками железную дверь. Извинения потерпят до ужина.

Затем я поднёс к глазам армейский бинокль.

Да, Мауэр не ошибся.

По зелёному буйству красок двигалась точка, мигая и поблёскивая стеклом. Вслед за ней, на некотором расстоянии, ползла ещё одна, поменьше — видимо, легковая. Почему так мало машин? Моё сердце упруго заколотилось, к горлу подступила едкая, тошнотная желчь. Из «теплушки» доносились вопли и голоса. Чей-то кулак забарабанил в дверь изнутри. Клаустрофобия вступила в свои права, и мои пилигримы ударились в панику.

— Хотите получить пулю?