Наталья Авербух - Граница леса

— Довольно сидеть и киснуть! — воскликнула я, пытаясь преодолеть свой страх перед открытым пространством. Безвылазное пребывание в стенах Ведомства не могло не наложить свой отпечаток, и сейчас унылое причитание об ужасах нашей жизни было слабой попыткой оттянуть решительный момент. Хватит! Надеть сапоги, затянуть ремень, собраться — и можно идти. Подумать здраво — какое-никакое, а всё развлечение.

Жёлудь откатился в сторону, когда я протянула к нему руку, и мне пришлось побегать по комнате, чтобы его поймать.

— Иногда в тесном помещении есть свои преимущества! — победно заявила я, запихивая жёлудь и дубовый лист в пенал. За четыре года это, наверное, было единственной моей победой, и от подобных мыслей настроение снова испортилось. Может быть, следовало идти не к дальней свалке (для надёжности), а к ближайшему мосту, чтобы разом покончить со всем этим. На миг меня охватила безумная жажда покоя, но я вовремя напомнила себе о стражниках на мосту и о штрафе, который взимается за попытку самоубийства. От платы за переход моста я избавлена, благодаря своему статусу королевской слуги, но вряд ли можно надеяться, что корона оплачивает и счёты с жизнью. Тоска, уже настолько привычная, что я почти не замечала её, вернулась на своё место. Сейчас прогуляюсь до свалки и вернусь, пожалуй, к завтраку. По-моему, это варварство, кормить нас только после четырёх ударов колокола, когда рабочий день начинается после двух. Но моего мнения никто не спрашивал.

За дверью мне в нос ударил привычный уже кисловатый запах перенаселённого помещения, который — я знала — у лестницы сменится кошачьей вонью. Кошка не жила тут уже восемь лет, однако старые стены свято хранили память о мерзком животном. Спустившись мимо прачечной и хранилища одежды во двор, я вдохнула поглубже сырой воздух, который по контрасту казался мне удивительно свежим и чистым. Перейти двор и столкнуться с улицами столицы, беспокойными, шумными, наполненными людьми и событиями — это казалось страшным, и я искала предлога задержаться в тихом дворике ещё немного.

Предлог нашёлся очень быстро, да только я ему не обрадовалась. Он шёл по улице, на которую выходил наш двор, шёл, как всегда не глядя перед собой. Я поторопилась отпрянуть внутрь, попятилась, отступила за растущую в углу ель и замерла. Может быть, надеялась я, он — мой предлог не выходить на улицу — пройдёт мимо… В самом деле, жизнь и без того отвратная штука, чтобы начинать день со встречи с Куартом! Увы, моим надеждам — как всегда — не суждено было сбыться. Куарт, бывший этнограф, а ныне старший писарь в департаменте внутренней дипломатии (один из многих, выполняющих эту же работу), личный дворянин и сын богатого лесопромышленника, зашёл во двор. И, вместо того, чтобы идти ко входу в жилые помещения нашего Ведомства, цепко огляделся по сторонам и закричал:

— А, Э лесит! Рад тебя видеть!

Скрываться было бесполезно, и я, угрюмо ссутулившись, подошла к бывшему соученику. Зачем он меня позвал? О чём он хотел говорить со мной? Как у меня дела? Неужели не видно? Я-то могла понять, как он поживает, не задав ни единого вопроса, весь вид писаря кричал о его благополучии. В департаменте не носят форму, поэтому Куарт был одет на свой вкус — в тяжёлую чёрно-алую одежду. Будь он простолюдином, она была бы вся чёрная, разве что с тонким красным узором, но, как личный дворянин, Куарт, конечно же, имел право смешивать цвета как хотел, и теперь на нём был чёрный редингот с алым воротником и рукавами. Из-под редингота виднелись алые чулки. Короткие, до колена панталоны наверняка были чёрными, а о цвете карманьолы приходилось только гадать. Редингот был пошит из сукна, но такого, о каком сотрудник Ведомства мог только мечтать: дорогое, сотканное в лучших мастерских сукно «ничем не отличающееся от имперского». На него уходило много дубовых планок, но настоящее имперское стоило, наверное, эбеновую, не меньше. И хорошо, если одну. На редингот была приколота золотая брошь — символ Департамента, где служил Куарт, похожий значок была и на моей одежде: лист бумаги, кисть и глаз — только не из золота, а из латуни. «Запиши увиденное!» — девиз этнографов и относится он далеко не к одним примитивным племенам. Недостатки в работе других ведомств мы записываем с куда большей охотой. Брошь департамента внутренней дипломатии изображала всё те же кисть и бумагу, но, кроме них, ещё и печать — вместо глаза. «Договор (заключённый носителем броши) да будет скреплен нерушимой клятвой» — вот примерный перевод этого символа, но девизом Департамента было что-то другое, не могу только вспомнить что. Да уж, если человек может позволить себе золотую брошь, значит, он не просто богат — он ещё и не боится это показывать всем вокруг.