Ника Ракитина - Стрелки [СИ]

— И примешь? — от души удивился Саент.

— Почему бы не принять, — пожал плечами Гэльд.

Он вдруг почувствовал себя задетым. Торговцы и простолюдины сговариваются идти на смерть, а он будет стоять в стороне? Он поймал одобрительный взгляд Хели и обрадовался.

— Кто еще хочет сказать? — спросила Хель.

— Я думаю, не меньше ста человек нужно, — сощурился Лонк. — И небольшая засада перед Тинтажелем, чтобы упредить, если пойдут на подмогу.

— Вызнаю, где подземный ход, — отозвался Добош, — там и поставим.

Данель еще сомневался, откуда взять людей, но ему объяснили, что если каждый из них соберет по десятку, то этого будет достаточно. И сами поведут их, кроме мастера Райса и Клэра. Мастер — доверенный человек в Ландейле, такие после боя будут нужны, а Клэр — чересчур молод.

— Сама ты больно стара! — возмутился Клэр.

— Останешься посыльным, — успокоила его Хель. — Без тебя не обойдемся.

— Тебе бы тоже не следовало идти, Хель, — сказал мастер, и остальные дружно закивали.

— Наоборот, — упрямо отрезала она.

Все помолчали, потом Тиль негромко спросил:

— Так, стало быть, решено?

— Решено и сговорено, — Хель положила на стол ладонь, и на нее одна за другой легли их ладони — широкие, тяжелые, мужские. Последним положил свою ладонь Гэльд.

— Ну что ж, — произнесла Хель обычным голосом, — расходимся. Встретимся через месяц, где — договоримся особо.

— А ты, Хель, пойдешь одна? — нахмурился Данель.

— Что я ей, не муж, что ли? — мрачно пробасил Саент, и все рассмеялись. — Я ее не брошу.

— Саент и Мэй, — улыбнулась Хель, — надежнее не придумаешь. Ну, до встречи.

Люди тихо расходились. Наконец в комнате остались только Хель, Саент и Гэльд. Хель взглянула искоса на Гэльда и сказала Саенту:

— Сходи возьми у мастера еды на дорогу.

— А этот?

— Са-ент…

Саент проворчал что-то и ушел. Хель опустилась на лавку, Гэльд сел напротив. Ему хотелось задать столько вопросов, что он не сразу выбрал нужный, а когда выбрал, Хель опередила его:

— На вас ныне заключенное условие не распространяется, барон. Можете в бою не участвовать. Достаточно, если предоставите нам убежище.

Голос у нее был утомленный, тихий, равнодушный. Гэльд, кусая губы, спросил с подступившей яростью:

— Неужели вы считаете меня трусом после того, как я сбежал с поединка?

Хель покачала головой.

— Просто не хочу, чтобы вы гибли за то, что вам чуждо, Гэльд. Вы же случайно здесь.

У барона заколотилось сердце. Она назвала его по имени не при всех, а сейчас, наедине! Не в силах сдержать улыбку, он проговорил:

— Счастливый случай привел меня к вам. Неужели я буду ему перечить? И неужели, — он понизил голос, — буду сидеть в безопасном месте, когда вы пойдете вперед?

— Что вы знаете обо мне… Я — совсем другое дело.

— Но почему же, Хель? — растерянно спросил он. — И что вас связывает с этими людьми? Отчего они слушают вас? Вы так юны еще…

Она покрутила головой.

И Гэльд вспомнил, что рассказывали о Хели, наследнице Торкилсена, хозяйке Ландейла, последней из древнего бунтарского рода. Нелепые он задал вопросы! Если она в четырнадцать лет с небольшим отрядом воинов обороняла Торкилсен от войск Консула, если в пятнадцать дала вольность Ландейлу, восстановив против себя всех родичей… Он ведь и сам мимолетно возмущался этим. Но тогда, значит, сейчас ей всего шестнадцать?! Девочка… Его вдруг охватила жалость к ней, лишенной всего: рода, богатства, дома. Но, когда Гэльд взглянул на нее — понял, что высказать эту жалость не посмеет. У нее было лицо воина, уверенного в своей силе.

— Я пойду с вами, — глухо сказал он. — Я пойду с вами, что бы ни было.

И во внезапном порыве опустился перед ней на одно колено, будто принося клятву.

— Встаньте, — тихо сказала Хель, коснувшись ладонью его плеча. С лестницы уже доносились шаги Саента.

Я обшарила весь дом, разыскивая хоть какое-нибудь подтверждение дядиным словам. Хотя бы запись того предания. Ничего я не нашла, конечно. Пятьсот лет и четыре войны, пронесшиеся над Ильденом… странно, что сам дом уцелел.

И все же я немало времени провела на чердаке. Слежавшиеся груды бумаг, испещренные позеленевшими от времени чернилами, пахли пылью и сухо шуршали, рассыпаясь в пальцах. В луче света, проникавшего сквозь восьмиугольное окошко, плясали пылинки, вспыхивали радужными искрами россыпи битого стекла, солнечный блик играл на медном боку пузатой и узкогорлой чаеварки. Чего там только не было! Сломанные веера, обтянутые пожелтевшими кружевами, помутневшие зеркальца в бронзовых оправах, выщербленные ножи, лампы с треснувшим стеклом, записные книжки с датами полустолетней давности, тяжелые кованые чемоданы времен Последней войны… Всего этого хватило бы на три музея, если б только в каком-нибудь музее нужны были эти вещи. Я рылась в них, как скупой в своих сундуках, извлекая на свет то соломенную корзинку с искусственными цветами, то погнутые латунные браслеты, которые были в моде лет тридцать назад, то двухцветный плоский карандаш. А однажды вытащила узкий кожаный пояс, шитый серебряной нитью. Нить поистерлась, но выглядела еще празднично. Я сложила пояс вдвое и приложила к вискам. Заглянула в треснувшее зеркало. Серебристо-черная полоска перечеркнула лоб. Вот так носили тогда баронские обручи…