Клэр Элиза Бартлетт - Мы правим ночью [litres]

– Вы отдали своим парням такой приказ. Велели устроить засаду. Что скажет руководство армии, когда узнает, что вы тратите ресурсы на подрыв чужой репутации, только чтобы доказать свою правоту? – выкрикнула она.

– Хватит, – положил конец их спору Церлин, остановившийся покурить у паланкина.

В сумраке его лица было не разглядеть, но тон генерала не был дружелюбным.

– Что касается мужчин: полагаю, вы собрались здесь передать поступившие аэропланы. Будьте любезны ознакомить пилотов, которым они предназначены, с принципами работы машин. Теперь вы, леди. На этом поле я вижу ваш флаг и несколько гильз. Думаю, вы прекрасно поупражняетесь, если пойдете и все это соберете. А с вами, – обратился он к Зиме и Гесовцу, – мы закончим разговор в штабе.

Зима энергично зашагала прочь, бросив на ходу:

– Пойдемте ко мне в кабинет.

Церлин последовал за ней. Гесовец напоследок окатил девушек сердитым взглядом и затрусил следом.

В полку ночных бомбардировщиков до самого вечера царило унылое настроение. Девушки собрали гильзы, вернулись в казарму, но уснуть ни одна из них так и не смогла. Злость на полковника и его авиаторов смешивалась в груди Ревны с горьким разочарованием. А она-то думала, что все делала хорошо. Думала, что сможет, наконец, встать с эльдами лицом к лицу и гордо воспользуется своей магией. Но все ее старания оказались напрасны. Интересно, сколько времени понадобится, чтобы опять лишить маму статуса Защитницы Союза?

Этого следовало ожидать. Союзу на нее было наплевать. Ему не нужен был ее успех. И никогда не будет нужен.

– Как думаешь, нас скоро отправят по домам? – сказала Катя, сбрасывая куртку и вынимая из сумки горстку булавок для волос.

Надя отложила принадлежности для письма и стала считать на пальцах.

– Если Церлин прямо сейчас отправит радиограмму, то уже к вечеру нас накажут. Но чтобы забрать Стрекоз и вывезти их с летного поля, понадобится еще как минимум три дня.

– Это если играть по правилам, – добавила Пави.

Катя закалывала вьющиеся волосы слишком тугими прядками. Ее пальцы, обычно такие ловкие, теперь делали все вкривь и вкось, и она, в конце концов, отложила шпильки и недовольно заворчала.

– Не понимаю, – сказала она, – мы столько готовились. Почему же тогда так облажались?

– Мы не облажались.

К удивлению Ревны, эти слова произнесла Линне. Когда к ней повернулись тридцать две девушки, по комнате прошелся шелест. Линне не подняла глаз.

– Мы-то как раз готовы, – сказала она, – именно поэтому Гесовец и пошел на обман. Именно поэтому запланировал эти учения, не сообщив нам.

На миг повисла тишина.

– Линне, – тихим, почти благоговейным голосом сказала Катя, – ты у нас подобрела ?

Та вздохнула и плюхнулась на матрац.

– Да пошла ты.

Но интонация не была враждебной. Ревна почувствовала прилив тепла… может, они уже сроднились? Может быть, они обе прокляты? Линне обречена никогда не летать, как бы она ни старалась, Ревна – разрушать свою семью, будь то мама, папа и Лайфа, или же разношерстная стайка девчонок со всех стран Союза.

Комната погрузилась в мрачную тишину. Об устроенном ими хаосе говорить никому не хотелось, поэтому они занимались повседневными делами, словно надеясь, что эта рутина нагонит на них сон. Катя вновь взяла в руки шпильки. Ревна растирала культи утащенной из санчасти мазью. Свои протезы она любила, но ногам нужен был отдых после каждого долгого дня.

Втирая мазь, она думала о письме, которое пыталась сегодня написать маме, но новости, о которых она могла бы сообщить, не обнадеживали. Дорогая мама! Сегодня с нами сыграли злую шутку, и я, по всей видимости, опять загубила вам жизнь. Дорогая мама! Теперь я точно знаю, что проклята. Дорогая мама! Союз по-прежнему меня ненавидит. И это несмотря на то, что ради Союза она рисковала жизнью. Для призыва на фронт годились даже тринадцатилетние мальчишки, а она, Ревна, вызывала такое отвращение, что взрослые мужики шли на обман, лишь бы только не пустить ее в небо.

С последней почтой она получила два письма: одно, подробное, от мамы, второе от Лайфы, исчерканное каракулями и закорючками, которые, по маминому заверению, означали Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ .

Целых три абзаца мама посвятила улучшениям в их жизни: зеленым продуктовым карточкам, по которым раз в неделю выдавалась свинина, убежищам со скамейками и железобетонными стенами и старому ружью, которое она угрозами вытребовала у комиссара. «Это надо было видеть, умора, да и только…» — писала мама.