Lady Tiffany - Победить или умереть [СИ]

Мокрый снег под ногами царапает колени, пачкает сыростью земли подбитый лисой плащ, жалобно хрустит под кожаными сапогами. Мира Рид отчаянно стонет, целуя еловые чётки, но боги её не слышат: смешливо рассыпают по плечам единственное оставшееся сокровище — густые древесные кудри.

За Стеной было страшно и губительно ветрено, но в висках не стучало абсолютное отвращение вперемешку с липким подступающим беспокойством. Мира Рид молится старым богам, а сама не знает, что просит; снег, тая, опускается ей на разбитые в кровь костяшки и открытые алые уста, полные ядовитого, но не сказанного.

Ей бы бежать, ступая по скользким дорожкам в густую тлеющую чащу родного леса, ловить до зари худощавого зайца и водить пальцами по мшистым стволам. Ей бы выпустить стрелу в запутавшегося в лианах оленя, разодрать окончательно губы и, свистя по вечерам баллады, плясать с отцом под лихую песню тучного барда. Но дом далеко блестит болотной искрой на горизонте, а тут, в сердце ледянящего Севера, ей дали тёплую кровать и яблочный эль: куда ни глянь, везде напускное гостеприимство.

— Миледи, каждый союзник сейчас на счету. Прошу, вы должны нам помочь!

Голос у Джона Сноу — Старка — щенячьи-нежный, но дозорными ветрами превращённый в юношеский клич. Мира смеётся, а потом от обиды беспомощно плачет, и Санса Старк — Стоун — предлагает отоспаться хорошенько и отведать оленины со смородиной. Ночью ей снится болотная дымка.

В Сероводье полно илистых рек — в Винтерфелле бьёт подземный кипящий источник, но Мира всё равно хочет уйти и пропасть где-то в заросших одолень-травой берегах.

Ночью ей снится, как искрясь, падает с небес белый снег, как смеётся знакомый, но чужой и скрипящий голос, как тихонько шагает ребёнок, неопытно ступая по гололедице. В Карлхолде пахнет сосновой смолой, тёмная дымка окутывает кузницу и парит над озером серым туманом. Леди Алис исходится солнечным лучом, но её огонь не греет, только волнительно бежит по венам. Мира ей что-то хочет сказать, но теперь от слов лишь отплёвываться — разменная монетка, ничья и всякого сразу.

А на утро опять мокрый снег горячит порезанные щёки. Железом на кончике языка горчит смард разлагающихся тел, почти такой же дурманящий и липкий, как в топких чащах Перешейка. У Болтонов действительно острые ножи, шрам под нижней губой о том вспышкой режущей боли напоминает. Рид у входа в богорощу замирает на миг: опять молить богов, не зная, о чём именно.

Иногда ей хочется молить о Алис Карстарк, но она вовсе не понимает зачем.

— Миледи, вы обдумали наше предложение? Нам нужен ваш ответ, — леди Севера понимающе глядит, но на губах улыбка уже не играет. В сводах замка гуляет потерянный вой лютоволка.

«Болотная змейка», — вспоминается прозвище, что дал ей излюбленный брат. Жойен тяжело дышал ей куда-то в изгиб шеи в последнюю встречу, а теперь, испивая душистые отвары, томится гостем — заложником — в Белой Гавани.

«Болотные змейки умеют кусать, хотя их и не разглядишь среди влажных коряг», — шептала мать и вплетала в косы пламень-цвет, который теперь казался лишь блёклыми язычками по сравнению с огнём локонов Сансы.

«Но я не болотная змейка, я — львоящерица», — думает Мира и, вдыхая горечь мокрого дерева, сдавленно улыбается своим спасителям — захватчикам.

— Дом Ридов веками служил дому Старков. Но львоящеры остались в плену у зловонных Болтонов, и нам нужна помощь, как и вам. И потому я хочу, чтобы мой брат или я стали Старками — хоть кем-нибудь — и могли нести под чардревом обет своей верности.

Львоящерицы умеют укусить и оставить плоть полыхать пламенем агонии, куда более ярким, чем тусклая медь в волосах Брана. Мира Рид кивает, удаляясь, и ловит восторженно-лисий взгляд Алис Карстарк.

Семеро — это не сказки старого мейстера.

Джоффри никогда не молился. Даже в детстве. Мать в септу не ходила, не исповедовалась, связки цветов Деве не носила — почему должен был он? Отец так и вообще предпочитал и септу, и пыльный зал Малого Совета таверне или увеселительному заведению. Оставался только дядя Джейме, который просил что-то у Воина с особой покорностью, и где-то в душе (если таковая у него была) Джоффри понимал, что это всё напускное. Не за бои и не за раны слетают с губ рыцаря слова. За грехи.

Пороки страшны и язвительно-всесильны лишь сначала. Потом привыкаешь — руки, держащие арбалет, не трясутся и не болят. Капельки крови на рубашке отливают рубиновым богатством — не более. Голоса, молящие его, словно бога, в голове настойчиво не звучат, лица не снятся. Ко всему привыкаешь — на губах вино высыхает, не жжётся.