Наталия Некрасова - Дети Ночи

Старший не мог ничего поделать с собой — сейчас он восхищался дедом. Просто восторгался.

Внутри прямо посередине большой залы в каменном очаге горел огонь, по стенам в железных держателях горели масляные светильники. По меркам Ночных тут было очень светло, Дневным же было темновато. Пахло можжевеловыми ветками, смолой, жареным мясом, горелым маслом и псиной. Грубый запах — но Старшему это все почему-то нравилось. В этом запахе было что-то простое, надежное и сильное.

За длинным столом уселись гости, слуги на оловянных блюдах разносили жареное мясо, свежий хлеб, овощи и кашу, в кубки лилось вино. Хозяйка сидела рядом с дедом во главе стола, и любезничали они, словно были мужем и женой, и никому это в досаду не было. Когда же столы унесли, и все расселись на длинных лавках вдоль увешанных гобеленами и оружием стен, дед велел принести подарки. То были застежки и запястья, кольца и серьги, цепи и пряжки, и никто из сидящих в зале не остался без подарка, даже челяди перепало.

А потом госпожа что-то шепнула невысокому ничем не приметному человеку в зеленом плаще. Тот кивнул и встал, и только тогда Старший увидел, что половина его лица изуродована страшным ожогом. Он пытался прикрыть его длинными не слишком густыми волосами, но все же скрыть этого было невозможно. Он вышел куда-то во внутренние покои, а когда вернулся, в руках его был кожаный футляр. И из него он достал маленькую арфу, уселся на услужливо поставленный для него резной стул между очагом и креслами хозяйки и деда, и задумчиво стал перебирать струны, готовясь запеть.

Надо сказать, что разговоры притихли, люди поглядывали на певца уважительно, даже с некоторым благоговением. Хозяйка что-то шепнула своему домоправителю, как успел узнать Старший, и через некоторое время слуга принес большой кубок с каким-то горячим питьем и поставил на пол рядом с креслом певца. А тот сидел, закрыв глаза и прислушиваясь к чему-то недоступному для остальных, чуть кивая и сдвинув брови. А когда он открыл глаза, Старший вздрогнул — они еле заметно светились. А певец оставил арфу, отстегнул застежку у плаща, сбросил его на пол, радостно улыбнулся, от чего его обожженная половина его лица жутковато исказилась.

Старший невольно поднес руку к лицу, чтобы стереть холодные соленые брызги. Он никогда не испытывал такого ощущения, слушая песни Холмов, какими бы прекрасными они ни были, как бы ни было отточено мастерство исполнителя, как бы ни брали они за душу. Никогда не было такого, чтобы он чувствовал ветер в волосах, прикосновения падающих яблоневых лепестков и брызги морской волны на щеке, и даже после того, как отзвенели струны, он некоторое время еще слышал шум волн.

— Будь благословен Нельрун, — воскликнула госпожа Керинте. — Давно не слышали эти стены настоящей песни Радости!

Нельрун вежливо склонил голову, отпил из кубка.

— Не хочу сегодня петь ни песни Плача, ни песни Сна — пусть радость будет в этом доме до самого утра, пусть будут благословенны его стены, пусть будет благо хозяйке, ее домочадцам, и скоту, и ладьям, и да пребудет со всеми, кто ныне пирует здесь, удача на долгие годы!

— Ух ты! — зашептал кто-то сзади Старшего. — Благословение барда!

А Нельрун снова запел.

Он долго пел — песни Смеха и Пляски, песни Здравия и Благословения, Спокойствия и Грусти, а за ними снова — Веселья и Добрососедства.

А когда все порядком устали, и Нельрун, получив золотое запястье от деда и дорогой кубок от хозяйки, вернулся к очагу, он вдруг посмотрел в глаза Старшему и запел — но слышал его только Старший.

Он не слышал слов, он даже и мелодию не вспомнил бы — он видел все, что рассказывал певец. А он пел и смотрел прямо в глаза Старшему.