Ирина Богатырева - Белая Согра [litres]

– Я даже не знаю. Вот, знат, как выглядела, – Александр Иваныч кивает на сестру.

– Показывала мама, показывала эту травину. Такая же толстая дудка ростёт, така же большуша, размашиста ростёт… Да тот же самый борщевик! – Лизавета Ивановна всплёскивает сухими лапками.

– А когда её срывать можно?

– Рвут? Ну, я не знаю, кому когда надо.

– Но время-то знают, – деловито говорит Александр Иваныч. – По времени определяют как-то.

– В любое время, в любое, – отмахивается Лизавета Ивановна. – Но уж идут утром пораньше, чтоб не встретить никого, и как-то ишут время, чтоб опять и обратно не встретить никого. Вот, а рви в любое время суток.

– Не ночью? Утром?

– Дак, кто не боится, ночью сходят. А кто боится, ведь не пойдёт. У нас за травиной далеко ходили. Кило́метра, наверно, два, Сашка, будет? Больше?

– Это в сторону туда, к Горбунихе, по-моему?

– Орлово, да.

– Ну дак, на Орлово, ой! Далеко, конечно.

– А что там? – Жу переводит глаза с брата на сестру, но всё равно не успевает, как они перебрасываются словами.

– А вот там она росла.

– Место называли – Орлово. Сенокос там был, на Орлово.

– Да, а росла токо там, а сцас этого борщевика, вон иди… Вон, в огороде вырвать можно, – усмехается Лизавета Ивановна и хлебает чай.

– Не на озеро? – спрашивает Жу, чувствуя, что теряет опять какое-то важное понимание.

– Не на озере, не. Что там – на озере? На Орлово.

– И что, её просто вырывают с корнем?

– Нет. Иё не вырывают. Ишут трёхлаписто, таки вот, три таких отростка, – машет она руками в стороны. – Срывают листок, просто листок. Срывают, заворачивают, а всю её не берут.

– А потом что?

– Ну, принесут домой да ложат за икону.

– За икону?

– За иконой, – уверенно кивает Лизавета Ивановна. – Ну, другой раз кто ложит и на ворота, на дверь там. Ну, если у кого овцы не придут долго, загуляются где-то, заходятся, её уже ложат, где в хлеве живут овцы, на ту дверь. Или там корова тож…

– Как говорили, леший приведёт, – вставляет Александр Иваныч, и Жу чувствует, что по коже ударяет мороз.

– Но, – кивает Лизавета Ивановна со значением, прихлёбывая чай. – Леший приведёт, – повторяет рассеянно. – Так вот, моя хорошая. А больше я ничего и не знаю.

– Парень это, парень, Лизавета! – ворчит Александр Иваныч. – Совсем слепа стала!

В этот момент в комнате гремит телефон – Жу так и видит большой допотопный аппарат с тяжёлой ручкой, он звенит, будто кто-то изнутри колошматит по колоколу. Александр Иваныч встаёт и уходит, а Лизавета Ивановна заливается смущённым смехом:

– Ай, паря, паря! Ты прости меня, девяносто годов, шутка ли! Не знала, никогда не думла, что доживу. Всё, знашь, сложно жили, сложно, после войны-то – дело ли? Траву ели, всяку траву ели – эти вот, пистики. Ты знашь пистики-то? О, пистики – это… такие сладки! Нам казалось тогда: таки сладки, слаще ничего нету. А так, ну что мы видели, ни молодости, ничего не видели, хорошая моя, ничего. Двенадцати годов в колхозе за мужиков – и косить, и боронить, всё делали. С молоком бидоны возила, бидоны-ти тяжелей мине. Лес рубили, на сплав ходили, смолу курили. А сейчас – двадцать лет, а всё лялечки. Теперь вам только позавидуешь – вы и одеты, и обуты. А мы – босиком. На работу – босиком, на танцы – босиком. Уже с ребятами гуляли, а всё босиком.

Она говорит и говорит, будто забыла и про брата, и про Жу. Просто говорит, как течёт вода, без осуждения и без зависти. Солнце бьёт в окно, и жёлтый свет ложится на лицо Лизаветы, на ссохшиеся её руки, на простое платье из ситца, и кажется, что это от неё самой идёт свет. Жу озирается, Жу не понимает: да, от неё самой так много сейчас в комнате тепла и света.

– А всё одно весело жили, Женечка. Я уж как петь любила! Петь да плясать. Иной раз весь день на работе, придёшь и сесть-то не можешь, а всё равно – идёшь и пляшешь всю ночь, пляшешь! Откуда силы-то брала, – усмехается Лизавета. – Петь любила. Я и лонись пела. Нонь памяти уж нет, памяти не стало, да в ногах силы никакой. А так я бы и сплясать могла, и спеть. У нас балалайка была в селе, гармошка была – всех много! А иной раз гармошки нет, так мы с девчонками так поём.

Она вдруг заводит высоко и чисто, так что Жу вздрагивает и как будто просыпается. Лизавета Ивановна протягивает две первые строки, а вторые проговаривает скороговоркой, поёт уверенным, искрящимся голосом, и лицо её сияет, оно полно солнца и счастья. Жу смотрит и не может наглядеться. По спине прошибает по́том. В другой комнате Александр Иваныч громко отвечает по телефону про какие-то вагоны, кило́метры и лес, а Жу задыхается и думает только об одном: что отсюда тоже придётся уходить, и отсюда тоже. И чем раньше, тем лучше, пока не пустишь корни, пока не придётся вырывать душу с мясом. Ещё через лес топать, семь километров и кладбище.