Андрей Морсин - Унция или Драгоценное Ничто [litres]

– Почему ты так неуважительно говоришь об усопшем? – Бальба по привычке ковырял в зубах щепкой.

– А ты позабыл, какой у нас был главный калибр?

– К чему сыпать соль на раны, – великан повернулся к мальчику. – Ты идёшь с нами, малыш?

– Нет, – Октавиан уже готовился пересесть обратно на свой плотик. – Вы дрейфуете, а мне надо спешить.

– И куда ты так торопишься? – Бальба посмотрел на обломок доски, которым он грёб. – Уж не на свидание?

– Угадали, – Октавиан был серьёзен. – И оно назначено на Родном острове.

Пятница зашевелился:

– Вообще-то, у меня там тоже назначено свидание. А Родной остров – нейтральная территория, – он со значением поглядел на Бальбу.

– Нейтральная территория? – переспросил Октавиан.

– Да, под каким флагом будет первый корабль… – Бальба не стал продолжать. – Но как же присяга?

– Знаешь, брат, обещание жениться – та же присяга, – Пятница послюнявил палец, определяя направление ветра. – Кстати, с этого Родина и начинается.

Не говоря ни слова, Бальба сел за левое весло, Пятница за правое, и шлюпка отделилась от каравана, рассекая волны, словно шла под парусом.

Октавиан поднял голову к Айоде:

– Как думаешь, они ещё не скоро проголодаются? – кивнул на вереницу быстро удаляющихся лодок и плотов.

– Не беспокойся, я им ещё с собой завернула.

– Так всё-таки, – Бальба грёб, держа весло тремя пальцами, – отчего такая спешка?

– Моей подруге угрожает опасность, – Октавиан откинулся на корму.

– А почему ты так решил? – спросил Пятница.

– У неё в сердце тревожные голоса.

– И ты сам слышал?

– Да.

– Ну, знаешь! Угодить в сердце красавицы не так просто, – усмехнулся Бальба.

– А ты уверен, что попал к ней в сердце, малыш? – Пятница трудился с большим усердием, но едва успевал за товарищем. – Может, это была голова?

– Меня привела её Песня, а настоящая Песня выходит не из головы, а из сердца. И ведёт в сердце!

– Уж не та ли это Песня, – великан хлопнул по карману, – что утолила наш голод райскими плодами?

– Да, это она.

– Тогда не беспокойся, – моряк убрал с весла ещё один палец. – С твоей подружкой всё в порядке.

– С тех пор много воды утекло, – Октавиан устало зевнул, прикрывая глаза.

– Точно, – кивнул Пятница. – Песня как луч звезды: когда тот улетает, звезда ещё целёхонька, а когда ты его заметил, от неё давно один пепел. Так что стоит поторопиться.

– Красиво это ты про звезду, – Бальба вздохнул. – Только лучше сравнивать со звездой не песню красавицы, а её саму. Кому, как не моряку, знать, что все девушки – звёзды. Сколько не тяни к ним с палубы руки, а всё без толку.

– Братишка, – Пятница укоризненно кивнул в сторону кормы, но Октавиан, утомлённый дневным походом, уже спал.

Матрос тоже прикрыл глаза:

– А знаешь, когда я впервые встретил сестру этого малыша, Квинту, мне показалось, что тогда в кухне я увидел все пять её лучей!

– Ещё бы, – усмехнулся Бальба, – она одна угостила тебя кофе.

– Нет, истинная правда, – Пятница повернулся к другу, – в ней есть что-то небесное, она как пятиконечная звезда!

– Пятиконечная звезда? – товарищ присвистнул. – Ты говорил, у Квинты ещё полно сестёр, есть и младшие – Септима, Секста. Тогда что же, Секста – звезда Давида, а у Септимы и вовсе семь лучей?

– Их я особо не разглядывал, – Пятница крепче ухватил весло. – Думаю, мужчинам ещё рано считать их лучи. Но, Квинта! – он принялся грести с новым азартом.

Айода парила над одинокой лодкой, прислушиваясь к грёзам моряков, и золотистые блёстки роились в её глазах.

Квинта тоже не спала, думала о Пятнице, и о том, что уже столько времени от него нет вестей. Её всё ещё мучило, как она обошлась с другом сердца или с сердцем друга, – девушка сама не могла разобраться. Но богатая от природы фантазия рисовала картины одну ужасней другой: как Пятница прогуливается по набережной с какой-нибудь белокурой красавицей, как улыбается своей ослепительной улыбкой и обещает вывести её имя выше и громче имени Квинты.

Она посмотрела на луну, близкую в открытом окне. Только бы её избранник поскорее вернулся, обнял так же горячо, как на кухне, полной дыма от сгоревшего кофе! Но что если он затаил в душе обиду? Что если говорил о любви, обнимал и целовал не от чистого сердца, а из вежливости или праздного любопытства?

Если бы только она могла заглянуть в заветное сердце и своими глазами увидеть, на каком месте его размышления о ней, на каком – о друзьях, на каком – о корабле. Квинта подумала о чудесном приборе, который изобрёл доктор магии Иеронимус Ногус, – об этом писали все газеты. Что если обратиться к нему с просьбой – доктор не должен отказать в столь жизненном деле. И сразу бы стало ясно, какую часть души Пятницы она занимает. О нет, только не пятую!