Андрей Дашков - Страна слепых, или Увидеть свет

Ной ответил, по-прежнему не поворачивая головы:

— Малыш меня уговорил. Мы решили немного прокатиться.

— Ну и как?

— Пока мне нравится. Остров становится ближе с каждым днем.

Как всегда, непонятно — то ли в шутку сказано, то ли всерьез. Если в шутку, то с примесью такой горечи, что не захочется даже улыбнуться, а если всерьез, то начисто ускользает суть.

Зато я вспомнил, что нужно мне.

Остров .

Крючок, на который насажена моя жизнь.

Если прежде движение помогало мне преодолевать апатию и чувство безнадежности, то сейчас я не мог позволить себе даже этого — не осталось сил. В голове была каша из неразрешимых вопросов и переговаривающихся голосов. В этой сумятице казалось бессмысленным уточнять, на чем Ной и «малыш» прокатились и кто сидел за рулем. Да и какая теперь разница? Для меня по-настоящему имело значение только одно: сделка с Матерью Ночи. Мальчишка хоть и выглядел плохо, но, по-моему, попал в хорошее место, где чувствовал себя в безопасности. Кроме того, он нашел себе подходящую компанию. Куда более подходящую, нежели зрячий (и все-таки безнадежно заблудившийся) бродяга, одержимый дурацкой мечтой. Не уверен, что я сделал для него больше, чем он для меня — особенно это касалось событий на Черной Миле, — однако мы оба здесь. И оба пока живы. Означало ли это, что теперь я свободен от обязательств? И что мне делать со своей свободой? «Свобода! — засмеялся Счастливчик, а вслед за ним и остальные. — После всего случившегося в его башке еще сохранилась эта дурь!»

Должно быть, от избытка впечатлений, а может, от чрезмерного желания во что бы то ни стало удержаться на плаву, я провалился в темноту. На этот раз — никакого отделения от тела и никаких воспарений. Яма, черная и глубокая. Репетиция смерти.

Очнулся от укола. Надо мной нависла Роза — ее лицо плавало, словно мираж, в дыму косячка. В одной руке она держала шприц, который только что выдернула из моей шеи, другой сжимала мой подбородок. Прикосновение было неприятным, неожиданно рыхлая кожа напоминала только что вывернутую лопатой землю, кишащую червями. Пальцы старухи непрерывно шевелились, причем все сразу.

Как только я дернулся, она отняла руку. Щурясь, я всматривался в то, что принял поначалу за очередную галлюцинацию. В струях Дымка могло привидеться что угодно. Даже улыбка слепой Розы.

— Умереть я тебе не дам, — сказала она своим сиплым, почти мужским голосом. — Иначе кто позаботится о моей малышке?

Это была явная насмешка, за которой скрывалось нечто большее. Конечно. Роза могла узнать что-то о моем прошлом от сопляка. О мотеле, где вожделение подменяет мечту, о менялах, которых уносят черные крылья, о подвале с нарисованными звездами, о шепоте в темноте, об умирающей бабушке, о том, как легко зрячие крысы, загнанные в угол, покупаются на сказочку об острове. Но я уже не верил, что кого-то в этой комнате вообще интересует мое сомнительное прошлое. Гораздо проще поверить в другое: что Роза сама была Матерью Ночи. А кем тогда был мальчишка? Посланником? А может быть, посланием ? Посредником в сговоре между вымирающим кланом кротов и зрячими? Или передаточным звеном в цепи тайной преемственности, которую мне до сих пор не удалось даже нащупать? Единственным наследником зримой тьмы, от которого зависело спасение уцелевших крыс? В последнем случае у меня появлялся выбор, возможно иллюзорный, — стать жертвой слепой веры или первым «спасенным». Но прежде чем выбрать, хотелось бы узнать, под чью дудку плясал Санта всю свою проклятую жизнь на свету, а затем в темноте. Теперь я, кажется, догадывался, кто упрятал Лору в Ковчег. «А тебе-то что? — прорвало Засевшего В Печенках. — Какого дьявола лезешь в чужие дела? Лучше займись своими. Старушка хочет, чтобы ты пожил еще. Не мешай ей, по-хорошему прошу». И я прошу по-хорошему: заткнись, цирроз недоделанный. Носорог по тебе соскучился.

После укола мне становилось легче с каждой минутой. Роза устроилась рядом со мной на диване — так близко, что наши бедра соприкасались. Она глубоко вдыхала, а заодно глубоко затягивалась. Окутана дымком. И мне немного досталось. Сделалось довольно уютно. Я был бы не прочь подольше задержаться на этой нейтральной полосе между болью и бесчувственностью, надеждой и отчаянием. Ропот голосов отдалился, пауза заполнилась почти материнским обезличенным присутствием. Мать — обыкновенная мать, пахнущая молоком, — была для меня такой же абстракцией, как остров. Нет, не такой же — остров я хотя бы видел во сне…