Андрей Дашков - Страна слепых, или Увидеть свет

Тень самого Вика, разъятого на части, похоже, занесло сюда вместе со стайкой таких же обдолбанных теней. Он даже не прятался — это было бы бессмысленно, — просто еще не пришло время умереть («порошок тоже убивает, но медленно»). Как и я, он не имел понятия, зачем и почему живет, существует ли у каждого персональный кукловод, а если существует, то можно ли с ним сторговаться насчет некоторых послаблений.

Кажется, мы были одинаково слепы в своей полусмерти. А вот четверо за столом — другое дело. Эти наверняка кое-что знали или по крайней мере подозревали. Гребаные счастливчики (а мой тут ни при чем). Если и были времена, когда добравшихся до выхода крыс высшая сила награждала свободой, то Вик уже точно опоздал. Да и я, вероятно, тоже. Как заметил бы Санта не без иронии: печальна участь вынутой и заброшенной в пекло души, даже если это всего лишь ничтожно короткая репетиция вечного проклятия…

Тут я внезапно вернулся в тело, точно воздух, жадно втянутый в глотку. Это был прыжок прямиком в яростное брожение за глазными яблоками, в лихорадочные содрогания, в объятия жара. Пульсация крови в первую минуту показалась чередой ударов, невыносимо тяжелых и размеренных, как сбивающие с ног волны прибоя (и откуда, спрашивается, я знал о волнах прибоя?). Мое отсутствие не прошло даром. Голоса теперь занимали куда больше места, чем прежде. Я все еще считал себя хозяином, но моя власть пошатнулась. Похоже, я вернулся вовремя. Еще немного, и наследнички разодрали бы в клочья свалившееся на них скромное двуногое достояние. Угроза выпустить Носорога безотказно подействовала даже на Крысяру, любившего помародерствовать и знавшего в этом деле толк. Однако я понял, что уже никогда не смогу чувствовать себя так уверенно, как раньше. Черт, у меня едва не забрали мое же мясо! Шутники и советчики превратились в соперников, ревностно следивших за каждым намерением. Мои собственные мысли с трудом пробивались сквозь создаваемую ими почти непрерывную трескотню, и то, что я порой не различал слов, было еще хуже — они не предназначались для меня.

Святоша и Крот обсуждали, кого стоило бы пристрелить первым — мальчишку или толстяка. Я почему-то был уверен (хотя не мог бы сказать, по какой причине), что делать этого ни в коем случае нельзя. Четверо сидевших за столом держали в руках не просто костяшки домино, они держали Большую Игру: дороги слепых и зрячих, замкнутую в петлю Черную Милю, перекрестки, бывшие психушки и рынки, где под видом дохлой вороны или переделанного компаса можно приобрести удачу, тщетную надежду, окончание пути, блуждание в собственных снах, возвращение домой, смерть… и много чего еще. Не думаю, что они сами хорошо понимали смысл зловещей механики, спрятанной в этом невероятно сложном лабиринте, который вдобавок менялся во времени, — но они выдержали главное испытание: они здесь уцелели , а значит, мне понадобится их помощь, чтобы добраться до… А куда я хотел попасть? В тот момент я не помнил, но это было и не важно. Прикончишь хотя бы одного из игроков — и придет конец неустойчивому равновесию, костяшки начнут валиться, разрушая тайные связи, ломая тщательно проложенные мостки над пропастями безумия, сдувая карточные домики, которые все-таки служили ориентирами для жалких потерянных бродяг. Убьешь любого из этих проводников, которые вовсе не обязаны быть рядом в самых опасных местах и в самые плохие времена, — и посеешь хаос, и призовешь темноту, теперь уж точно беспросветную, разве что пронизанную мертвенными огнями Красной Ртути.

Кстати, нашли ли сами проводники выход из лабиринта? Вопрос не такой идиотский, каким может сперва показаться. Я подозревал, что выход у каждого свой и воспользоваться чужим вряд ли удастся. А запасной выход — не более чем издевательская шутка. Я уже мог кое-как ворочать разбухшим и шершавым языком — во всяком случае достаточно, чтобы задать вопрос вслух. Правда, прозвучал он иначе:

— А ты как здесь очутился?

С некоторым опозданием до меня дошло, что я могу услышать четыре разных ответа, причем в последнюю очередь от мальчишки, вообще не склонного разговаривать, хотя я имел в виду именно его. С позиции, занятой на диване, мне был частично виден профиль Ноя — спутанная борода, перебитый нос, низкий лоб. Он был в очках — насколько я мог судить, в очках для слепых. Редкая штука в нынешние времена, когда незачем скрывать бельма или обезображенное лицо. Мои пальцы помнили прикосновение к обожженным краям его пустых глазниц («Твой Санта там же, где мои глаза»). И почему-то это врезавшееся в кожу и нервы ощущение было единственным, что убеждало: случившееся в блоке D — не сон и не иллюзия.