Александр Гребенкин: Люди как птицы

— Пожалуйста, отправьте ему от моего имени рюмку коньяку, а на закуску бутерброд с икрой.

— Будет сделано, — покорно сказал рыжий официант. — Простите, от чьего имени?

— Скажете, от давней знакомой Геры.

— Отлично-с.

Через пять минут официант отнёс заказ. Маленький человечек удивлённо поднял голову, посмотрел в указанном официантом направлении, никак особенно не реагируя.

Мы обменялись кивками на расстоянии. Вдруг я заметила, как он, неловко встаёт, чуть не опрокидывая стул, одним жестом руки проводит по щёточке усов, другим поправляет назад седые волосы, берёт коричневую рюмку и тарелку и маленькими шажками идёт ко мне.

Теперь, когда он был рядом, я окончательно уверилась, что не ошиблась.

Он чопорно и кратко представился, разглядывая меня, наклонив голову:

— Алёшин. Писатель. С кем имею честь? Вы моя поклонница?

Говорил он хрипловатым, севшим голосом.

— В какой-то мере да, Георгий Кристианович. Меня зовут Гера. А вы, получается, совсем забыли меня? Вспомните двадцать восьмой год, выставку молодых художников, картину «Гера» Максима Ковалевича.

— Вы позволите присесть? — спросил он.

Я кивнула, и он сел грузно, мешковато. Устроившись поудобнее, заговорил:

— Двадцать восьмой год. Замечательно! Как давно это было! Какое было время! Золото!

Он внимательно посмотрел на меня и выставил вперёд палец.

— Подождите… Вы — Гера… Припоминаю… Муза Ковалевича Максима, художника.

Я кивнула, улыбаясь, и добавила:

— Мы с вами после футбола в пивной познакомились. Я была с Максимом. А вы были в новеньком костюме, с цветком в петлице. Ели раков, пили пиво… Вы ещё спросили, какое моё любимое произведение. И я назвала вашу сказку.

Алёшин махнул рукой и сказал резко:

— А, сказку… Это не самое лучшее, что я написал…. Но её издают, ставят на сцене до сих пор… До сих пор…

Он, опустив голову, задумался, а я сказала:

— Но у вас есть и другие замечательные произведения… А сейчас вы чем заняты?

Он посмотрел на меня блеклыми глазами, откинулся на спинку стула и произнёс:

— Я работаю… Я много работаю… Смотрите…

Он вынул из кармана пиджака блокнот, весь испещренный записями.

Бросил его на стол.

— О, готовите новый роман? — восторженно спросила я, листая механически блокнот.

— Какой роман? Никаких романов, вообще никакой беллетристики. Это новая проза! Это свободная проза… Это заметки, которые я делаю ежедневно… Да, каждый день! Ни дня без строчки — таков мой девиз! Сюжет не так важен. Я начинаю, например, с того, что пошёл дождь… И я оказался с девушкой в подворотне. Или, вспоминаю о вчерашнем походе на стадион. И это воспоминание потянет за собою цепочкой, подобные картины из детства… Или вот, зоопарк… Тоже ведь интересное место для описания… Вот так и тружусь! Жаль только, что вот, болею… А что поделаешь, жизнь к концу идёт!

И он, произнеся «ваше здоровье», залпом выпил рюмку коньяка не закусив.

— Георгий Кристианович, не беспокойтесь, вы успеете… Успеете написать! Я просто уверена…

Он кашлянул, зашевелился:

— Мне бы ещё написать одну вещь. Хочу сделать собственный пересказ десяти великих сюжетов. Можно сказать, классических. Вот, например, «Ад» Данте! Какое великое произведение, а ведь у нас его почти не знают! Представьте себе, поэт, спускаясь в ад, стесняется собственной тени, потому, что люди, его окружающие и спутник его — Вергилий, сами тени. Ему стыдно, что он человек, а они бесплотны. Какая великолепная, какая мощная фантазия! Или возьмём «Фауста»! Гёте создаёт величайшую фреску о любви, науке и творчестве, о сделке с Сатаной, о поиске идеала. Разве это не нужно сейчас человечеству, как лекарство? А вспомните Гомера, или Шекспира! Это же вершины человеческого духа!

Я кивала, видя, как старый и больной человек говорит увлечённо, при этом даже ничего не спросив обо мне. Наверное, он просто ничего не помнил, сидел глубоко в своём мире, как улитка в раковине.

И всё же я решилась задать вопрос:

— Георгий Кристианович, как вы помните, нас с Максимом Ковалевичем развела судьба… Эти аресты… Всё это мы пережили. Но с тех пор я ничего не знаю о его судьбе. А сегодня я была в музее современного искусства и мне сообщили, что художник Максим Ковалевич умер, даже год назвали. Ведь он был вашим другом. Вы случайно не знаете, как он умер, где похоронен, где его могила?

В это время Алёшин принялся за закуску а я, ожидая его ответа, в волнении тоже поглощала своё блюдо, не чувствуя никакого вкуса.