Борис Конофальский - Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт

— А кто дозволил вам убить безоружного человека, не в бою и не на поединке, а убить без суда, лишь злою волею своей, убить казнью? А потом ещё порочить старый род отвратительным наветом?

Волков сразу догадался о чём его спрашивают, но уточнил:

— Уж не про барона ли фон Деница вы говорите, добрый господин?

— Да, про этого несчастного человека. — Заговорил прокурор, он, кажется, позабыл про этот случай, а тут оживился, когда ему напомнили. — Что это было, как вы посмели? Кто вообще дал вам право судить, право казнить или миловать?

Граф говорил это с пафосом и с нескрываемой неприязнью, придворный вельможа был убеждён, что теперь-то кавалеру не отвертеться, мало того, что этот выскочка брал на себя смелость начинать войны и заключать мир, так он уже и вздумал решать, кому жить, а кому нет. И он судит ни хамов, ни разбойников и ни мужиков, а благородных людей, самых благородных, тех, что не подсудны вовсе, или подсудны лишь своим сеньорам. Этот человек, стоящий перед ним, покушался на исконное право герцога судить благородных людей.

— И что вы там стали говорить после того, как убили барона, что за слухи вы стали распространять про него? — Продолжал граф Вильбург.

— Вы спросили, кто дал мне право судить благородных людей? Ну что ж, я отвечу вам… Право сие дал мне Господь.

— Господь? — Тот господин, что поднял этот вопрос, говорил едко и с насмешкой. — Теперь вы и Господа нашего привлекли себе в помощь?

— Может, того вы не знаете, добрый господин, — всё так же спокойно продолжал кавалер, — но достоинство рыцарское дано мне нашей Матерью Церковью, и дано оно мне не за поклоны и не за пируэты на бальных паркетах. А дано оно мне за то, что уже не первый год жгу я ведьм и колдунов, рублю мертвецов, оживших… Да, забыли вы, добрый господин, что я рыцарь божий и судить нелюдей — мой долг. И о том, чтобы я положил конец забавам кровавого зверя в тех местах, просил меня и прошлый епископ, и нынешний. Да нет, не просили они, они требовали, чтобы избавил я паству от зверя. Или не знаете вы, господин фон Вильбург, что южные земли Ребенрее долгие годы истязал лютый зверь?

Граф не удостоил его ответа, это не его тут судили, а кавалера.

И тогда кавалер продолжил:

— И с самых первых дней я того зверя искал. Но это было непросто, пока в бою с горцами при Овраге, когда барон своею волею доброю пришёл мне на помощь, я не узнал, что он был тяжко ранен, но не умер, а на все мои попытки увидеть его, дядя его мне отказывал, тогда я и начал подозревать барона фон Деница, и как только вышла мне передышка в войнах, я собрал отряд и пошёл к его замку, сказал дяде его, господину Верлингеру, что приступом возьму замок, если он не даст мне повидаться с бароном.

— И что же случилось? — Первый раз за всё время подала голос Брунхильда. Ей и её товарке было очень интересна эта тема.

А неизвестный господин, что поднял этот вопрос, заметил:

— Так вы ещё собирались взять приступом замок соседа… Не хотел бы я жить рядом с вами.

Но Волков тут же нашёлся что ответить:

— Коли вы упырь какой или людоед, то лучше вам и вправду рядом со мной не селиться.

Господин насупился, а вот графиня продолжала интересоваться:

— Так что же барон, он и вправду был тем зверем?

— Увы, графиня, увы, — продолжал Волков, — он и вправду оказался тем зверем. Как только я пообещал, что возьму замок, так он и вышел ко мне. И сам, сам сказал, что больше не хочет скрываться, а бежать не может, так как бароны фон Деницы никогда не бегали, и, мол, некуда ему было бежать.

— И он вот так взял и признался вам в злодеяниях? — Теперь спрашивал уже сам курфюрст.

— Да, он сам признался мне в том, что растерзал монаха отшельника, порвал его на куски, я те куски потом собрал в своей часовне, теперь это мощи, скоро, я надеюсь, того монаха Церковь признает святым.

— Он убил монаха? — Ахнула Брунхильда. — Но за что же?

— Он, когда принимал образ звериный, не различал, монах перед ним или ребёнок, он даже своего лучшего друга убил, кавалера Рёдля, оторвал ему голову.

— О, Господи! — Брунхильда и женщина, что была с ней, стали креститься.

— Это всё только ваши слова, — заметил обер-прокурор.

— Священник моего прихода, отец Семион и мой прапорщик то слышали, а священник ещё причащал и исповедовал барона перед смертью, — рассказывал кавалер, — мой прапорщик стоит за этой дверью, его можно будет допросить прямо сейчас.

— Даже если это и так, — произнёс неизвестный господин, — отчего же вы не предали барона суду, отчего не привезли сюда в Вильбург?