Мария Токарева - Голод Рехи

Рехи вращался на месте, заламывая бесполезные руки, обожженные белыми линиями, которыми он притянул к себе Лойэ. Ноги же примерзли к праху земному и пеплу, устлавшему руины Надежды.

— Рехи, Рехи, пойдем! Рехи, пойдем отсюда! — кричал ему в ухо Ларт, но Рехи слышал лишь плеск воды на глубине. Темный омут в пещере, которой больше не существовало, как не существовало и ничего. Рехи шатался на месте, не в силах уйти или упасть. Вскоре его скрутило пополам и вырвало желчью на сведенные судорогой ступни. Ларт подхватил под грудью, не давал упасть и вмерзнуть навечно в черную пыль. Лучше бы так, прямо в блевотине, прямо на этом месте истлеть, чтобы никогда не видеть Лойэ, не слышать ее криков, когда до нее дотронулась Санара.

— Лойэ, пойдем, пойдем! — уговаривала она, а Лойэ кричала, точно в нее вонзались иглы, точно сдирали кожу. С них обоих содрали навечно толстую шкуру животных пустыни. Натт сделал их сердца мягкими и трепетными, Натт научил их радоваться мелочам: его маленьким достижениям, его первым шагам и нелепым падениям, его звонкому смеху. И вот — он исчез. Он навечно ушел. Их первенец, их сын.

Пронзительный крик разрывал пустошь, поднимая вой ящеров за воротами. Лучше бы всех их теперь перебили. Каждого обезглавили. Рехи ненавидел ящеров, наездников, полукровок. Но взгляд застыл на лице Ларта, которое загородило полмира. Вот тоже полукровка. Нет, нельзя ненавидеть так слепо, как Разрушитель Миров. Ненависти заслужил только он.

— Рехи, пойдем, ты ни в чем не виноват! — говорил Ларт, и Рехи с размаху ударял его по скуле. Не верил.

— Виноват! — кричал он. Ларт ловил кулаки, выворачивал и держал перемерзшие дрожащие руки.

— Что это ты задумал? Ослепить себя хочешь, а? Кем будешь тогда, слепым мудрецом?

— Слепым глупцом! Который видел то, что не должен! Будь проклят Митрий! Это все из-за него! Это все месть Разрушителя!

Рехи взвился и выгнулся, как натянутый над пропастью мост, пожелавший заглянуть в бездну. А оттуда дохнула тлетворным потоком тьма. И вместо прозрения, нового знания открылось вечное падение — вне времени, на грани обратного бытия. Разбитого, расколотого, перевернутого, как башня, растущая вниз. Все исковеркалось разом, все превратилось в песок и пыль под ногами идущего в никуда.

— Видеть его не хочу! Не смейте нести его в мою башню! — разбивал мир на еще более ничтожные осколки голос Лойэ, рвущийся сквозь тьму.

— Лойэ! Это все ящер! Ящер убил Натта, а не Рехи! — умолял Ларт. Вечно он покрывал его, вечно он закрывал глаза на очевидную вину тех, в кого верил. И так однажды лишился власти. Вроде бы такой хитрый, а на деле — наивный дикарь. Верить даже в себя нельзя, особенно, если в груди бьется сердце предательской силы, напитанной веками боли и отвращения самого неведомого божества.

Больше солнце не вставало, больше планета не вращалась. Рехи знал обо всем этом теперь, знал множество новых слов и законов, залитых в него, как пыточной водой через воронку, вместе с воспоминаниями Разрушителя Миров. Страж Мира нового — новый Разрушитель, ведь он убил свою семью. Не силой, а бессилием. Опять. И снова. Как будто злой рок промедления вился черной птицей над запретной силой. Ворон глядел и кружился. Весь мир — отражение в глазу этого ворона. Весь мир — обиталище смерти. Сквозь тьму пролетали столетия, длился нескончаемый сон без просвета. Слишком много событий, слишком много откровений. Всего слишком.

— Натт…

Сухие преступные губы не могли произнести имя. Рехи приоткрыл тяжелые веки. На этот раз забытье не длилось три дня, но он лежал на той же шкуре. Теплилась слабая надежда, что все — кошмар, продолжение бреда о Падении. «Будь проклят Митрий за такие сны», — тихонько выругался Рехи, приподнимаясь на локтях. Все так же ныли руки и ноги, онемевшие и холодные. Как будто просто сон. Осколок дурного сна. Рехи почти обрадовался.

Но следы от мелких волдырей на белесых ладонях и пальцах вернули в ужас настоящего. Осознание придавило к земле, притачало иглой с алой нитью из крови. Сын… Натт! Как же так? Рехи видел краем глаза разбросанные меховые мячи и фигурки из кости. Более искусные вырезал Ларт — придуманных зверей и даже человечков. Тех, кто попроще, делал сам Рехи, неуклюже, некрасиво, с перекошенными рожицами. Но Натт их любил больше.

— Натт… — тихо позвал Рехи, частью сознания все еще надеясь, что малыш выпрыгнет из-за угла. Голос изошел слабым колебанием воздуха. Где же Натт? Та же башня, те же корзины по углам, тот же сундук вместо стола. Хотелось бы крикнуть со смехом: «Натт, выходи!» И, как в первый день возвращенья, весело закружить малыша над головой, чтобы он раскинул руки, как крылья, и полетел… Полетел. Он и впрямь теперь полетел.