Ника Ракитина - ГОНИТВА

Скрежетнув, отжался язычок замка. Из открытой двери повеяло затхлой прохладой и тишиной.

– Панове, панове! Какое счастье, панове… – упитанный офицер в мундире дрогичинских егерей перскочил низкую оградку у крыльца. Хрустнули цветочные стебли под лаковыми сапогами. С ивы сорвалась, сердито каркая, жирная ворона.

– Меня послали, а двери заперты…

Айзенвальд, преспокойно сунув отмычку в карман, склонив голову к плечу, разглядывал вислый нос незнакомца, глаза цвета спитого чая, подбритые на височках седые волосы.

– А по какой такой надобности… послали?

Дряблое лицо военного побагровело:

– Я не уполномочен!…

– Как пана величать?

– Майор Батурин… Никита Михайлович.

Генрих приветственно поднес пальцы к шляпе:

– Что ж мы на крыльце беседуем, Никита Михайлович? Пройдемте, – и вежливо указал на застеленный лысой ковровой дорожкой коридор.

– Так кто же вас все-таки послал, – рассуждал он словно сам с собой, – уж не Ведрич ли Александр Андреевич?

– А если и так?

– А уж не за коронами ли?

Лицо Батурина просияло:

– Господи! Так вы от него? Я могу идти?

Занецкий ухватил толстяка за рукав. Батурин нервно вздрогнул и оглянулся.

– И не стыдно вам, милейший, национальные святыни воровать?

– А? Что? Да как вы!…

Айзенвальд сдвинул шляпу на затылок. Батурин икнул.

– Я не… Они меня обложили. Этот рыжий… он самый страшный… сочит и сочит. От Случ-Мильчи меня гнал. И хоть бы кто его заметил! – майор до хруста сцепил пухлые волосатые пальцы. – Всему эскадрону глаза отвел! Только кони бесятся. Конь – существо тонкое… А этот скалится себе, вражина рыжая! И сармат под ним просвечивает.

– Так он что, мертвый?

– Еще какой мертвый! – Батурин в ажитации ухватил Генриха за рукав. – Вилы в спину ему воткнули. А ему хоть бы хны! Ездит… и пялится. Сова! А уж Ведрич… – зашептал Кит. – Я, как в тенетах, с ними. Знаете, что он мне велел?! Велел устроить, чтобы панна Легнич с ножом на меня кинулась. Мой полк Доминикан [61] Доминикане – монастырь, используемый под тюрьму охраняет…

Он стал быстро расстегивать воротник. У основания шеи открылась царапина. Никита ткнул в нее пальцем:

– Невесту не пожалел, понимаете?

Генрих отступил, брезгливо отряхивая рукав. Но Батурин этого не заметил.

– А откуда она нож в тюрьме взяла? – удивился Занецкий.

Кит смерил студента взглядом:

– В хлебе. Я ей и пронес.

– Хитро-о, – даже как бы с одобрением протянул Айзенвальд. – А зачем было нужно, чтобы она на вас кидалась?

– Для смертного приговора. Сама-то эта дура Ведричу не нужна, – не замечая, как меняется лицо Занецкого и как Айзенвальд наступает ему на ногу, вещал Батурин. – У него в другой девке интерес. Чтоб спасать Антониду кинулась.

Теперь уже Тумаш наступил Генриху на ногу. И они оба мрачно вперились в майора.

– А смысл в этом какой?

– А такой, – воздел палец Кит, – чтобы сознания ее лишить и после вертеть ей, как вздумается.

– Похоже, он вам доверяет… – нехорошо сверкнул глазами Генрих.

– Со злости проболтался, убл… – должно быть, вспомнив что-то неприятное, Кит стал тереть кирпичные щеки. – Год почти за ней бегает. Она, было, и пошла на поводу, да в марте все кончилось. Как на масленую чучело Морены сожгли. При чем тут это?

Айзенвальд скрежетнул зубами:

– Лучше вам этого не знать. Вы идите, пан майор, идите!

Батурин развернулся и с удивительной для его комплекции прытью бросился прочь по коридору. Тумаш схватил Генриха за руку:

– Вы…

– Идем, – тот сузил глаза. – Я справлюсь.

Студент с удивлением отметил, что каждый следующий шаг действительно дается бывшему хозяину легче, а в конце едва поспевал за ним. Только чакали, растворяясь перед Айзенвальдом, двустворчатые, с золотой лепниной двери. Даже отмычка больше не потребовалась.

Гробовой тишиной встретили непрошеных гостей музейные покои. Все так же лежали в стекляных гробах скелеты и висела на стойках бархатная малиновая лента с медной табличкой: "Адам Цванцигер, Франциска Цванцигер; Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории. Дар Виленскому историческому обществу".

Без всякого почтения отставной генерал шагнул вперед. Легли на пол стойки. От удара локтя со звоном вылетело стекло витрины. Айзенвальд снял со скелетов и спрятал за пазуху две ужиные короны.

– Идем!

Тумаш, оскальзываясь на битом стекле и потеках воска, поспешил следом. В полутемных сводчатых совершенно пустых покоях ратуши пахло копотью и пылью.