Далия Трускиновская - Несусветный эскадрон

– Поднимайся, братцы! Утро, утро! Счастливый день!

И все глуше стучали копыта, и фигуры хохочущих уносящихся всадников обратились в четыре точки на горизонте, и точек тоже не стало… а я все стояла и смотрела, все стояла и смотрела вслед… и смотрела, ничего вокруг не замечая…

Я еще слышала их смех, во мне еще отзывались радостью их ослепительные улыбки. Но знала же я, в какой путь их проводила! И, делать нечего, стояла я под старым каштаном, завернувшись в красно-синий платок, и тихонько пела последнюю, прощальную балладу Адели Паризьены:

А там, на поляне, где пали с разбега

и конь, и наездник, два смятых крыла,

в серебряный кубок кровавого снега

на вечную память я молча взяла.

Оттуда струились лесные тропинки

в счастливые царства за гранью беды,

да только в ладони чернели дробинки,

да только обратно вели все следы.

Ведь тот, кто изведал пленительной жажды,

кто выбрал мгновенья, а не времена,

кто выпил с друзьями за вольность однажды,

вовек за иное не выпьет вина!..

– Не кори себя понапрасну, – тихо сказал Ингус. – Ну, чем ты могла ему помочь? Не путай фантазию с историей…

Он лежал в развилке раздвоенного ствола каштана, крошечный, тусклый, с горошину величиной, мастер читать нравоучения, великий бродяга по временам и укротитель зазнавшихся баронов…

– Я не о нем, – вздохнула я. – А вообще…

И продолжала балладу:

От друга, как клятва, к надежному другу

глоток переходит святого огня,

и кубок серебряный пущен по кругу,

и вот он дошел наконец до меня.

И там я осталась – пускай заметает

тропинки к надеждам! – вот там я стою

с серебряным кубком, и снег в нем не тает,

вот там сохраняю я верность свою…

Я замолчала, а сверху сыпались сквозь разлапистые ветки мелкие бело-розовые цветы и застревали в моих волосах. И было непонятно, когда успел наступить этот майский вечер…

– Не стряхивай, – попросил Ингус. – Так – хорошо… и спой мне еще.

– Я уже все спела…

– Ну, повтори что-нибудь… И не тоскуй. Ведь все теперь будет хорошо.

– Да, хорошо… – пробурчала я. – А ты?

– Просверкну золотой искрой. И это тоже неплохо.

– Так мы ничего про тебя и не узнали. Ни откуда взялся, ни чем тебя кормить. Одному тебе эта история не принесла ничего хорошего.

– А любопытно, как же все начнет теперь меняться… – мечтательно произнес путис. – Только ты не кори себя. Ты больше не слышишь тех отзвуков, не видишь тех лиц, но скоро зазвучит что-то другое.

– Если бы ты только мог вообразить, какая во мне теперь пустота, – пожаловалась я. – И даже пропало понимание элементарных вещей. Я уже не знаю – то, что мы сделали, хорошо или плохо? Нужно ли было вмешиваться в ход событий? И так ли отвратительна свобода?

– Тогда, меся тесто, ты называла свободой одно, а теперь, кажется, совсем другое, – усмехнулся Ингус. – Свобода хороша, когда это – свобода выбора. Вот за что следует сражаться и умирать. Каждый должен сам выбирать, где ему жить, кого любить, каким делом заниматься, как своих детей растить. А когда тебя пихают на узкую дорожку, чтобы ни вправо, ни влево не свернуть, не дают с собой припасов и поминутно твердят в ухо, что это и есть твоя свобода… Ну, тогда нужно сопротивляться.

– Я и без того всю жизнь чему-нибудь сопротивляюсь… И устала я каждый день самостоятельно делать выбор!

– Тише, тише, не шуми, ты даже не даешь мне спокойно просверкнуть золотой искрой… – упрекнул он. – И ты сейчас буянишь потому, что сразу не видишь результата. Ты думала – избавишь эту землю от Ав, и на следующий же день дураки поумнеют, болтуны заткнутся, предатели покаются, жулики отдадут наворованное? Держи карман шире! Если человек изо дня в день пил отраву, и лишь на смертном одре у него отняли пузырек, он не сразу пустится в пляс. А тут – целый отравленный народ. Только не пытайся что-нибудь еще сделать!

Я поняла, что он имел в виду. Достаточно рук было приложено к судьбе этого народа, довольно его тягали силком в разные стороны. Но я так боялась, что наши труды пойдут прахом!

– И Мария Николаевна выздоровеет, и Славка пойдет учиться, и Гунар своих детей вырастит, – тихонько ворковал путис. – И озеро вот не улетело, осталось, видишь, как много уже сделано? И все прочее наладится. И ты долго-долго будешь молодой…

– Без него, – то ли подумала, то ли прошептала я.

– Я отнесу тебя к нему, – решительно сказал Ингус. – На это меня еще хватит.