Елена Хаецкая - Жизнь и смерть Арнаута Каталана

И сказал ему Каталан:

– Как вы прошли сюда, мастер Менахем?

Удивительным показалось Каталану только это; все же прочее – и то, что за все эти прошедшие годы старый иудей ничуть не изменился, и то, что, мертвый, он вновь оказался среди живых, – почему-то ничуть Каталана не озадачивало.

– Ты, никак, не рад мне, Арнаут Каталан? – спросил мастер Менахем.

– Рад, – неуверенно отвечал Каталан. – А вы разве не сердитесь, мастер Менахем, за то, что я обокрал вас?

– Не сержусь, – хмыкнул старый иудей. – Наследники мои от этого никак не обеднели; ты же не употреблял мои снадобья во зло.

– У нас с братом Фомой тут хороший огород, – похвастал Каталан бесхитростно. – Мы посадили в нынешнему году и салат, и красную капусту, а на тех грядках у нас майоран и петрушка.

– Молодцы, – похвалил мастер Менахем. – А ты, как я погляжу, стал суров к инаковерию?

– Ни евреев, ни сарацин мы не трогаем, пока те не совращают в свою веру католиков, – сообщил Каталан.

Мастер Менахем вздохнул.

– Молодец, – повторил он рассеянно. – Говорит мудрейший Абрахам бен Эзра: "И станет он убийцей и склонным к угнетению других; и будет он гневлив и лжив; и будет он палачом, склонным к печали; и будет он решителен; и станет он привержен чести; и люди станут следовать за ним на путях его"…

– Это он все обо мне говорит? – удивился Каталан.

Еврей не ответил. Пожевал губами в бороде и молвил неожиданно:

– Помнишь, Каталан, ты все хотел вызнать, что такое "палач с Кораном в сердце"?

– Я не желаю вас слушать, господин! – вскричал Каталан. – Зачем вы пришли? Зачем вы меня смущаете?

– А? – Старый еврей обратил на своего бывшего слугу ясные, почти детские глаза и вдруг признался: – Я и сам не знаю… А это христианский монастырь? Как же я сюда вошел? Мы ведь с тобой нарушаем сейчас твой… Как вы, франки, называете свои правила?

– Нет, – сказал Каталан. – По нашему уставу, я могу разговаривать с людьми, непричастными к ордену, даже в стенах монастыря.

Иудей все размышлял о чем-то, все пытался что-то вспомнить, и наконец лицо его прояснилось – морщинки разбежались от глаз:

– Вспомнил! Ты ведь кашляешь, Каталан?

– Да.

– И в моче бывает кровь?

– Да.

– Нехорошо! – Мастер Менахем покачал головой, погладил бороду хорошо знакомым Каталану движением и сказал решительно: – Попробуй вот что: каменной петрушки четыре драхмы, да семян сельдерея, укропа и имбиря по четыре драхмы, да перца девять зерен измельчить и, растерев с вином, прикладывать к телу. Это должно помочь.

И встал.

– Вы за этим и приходили, господин? – спросил Каталан.

– Да, – ответил старый иудей и засмеялся. – Прощай, Каталан!

И Каталан проснулся.

В тревогах и бездействии минул месяц; незадолго до Пасхи Риго Лагет попросил встречи с кем-нибудь из доминиканцев, и в тюрьму к осужденному еретику явились Каталан и Пейре.

Иоанн, прикованный за буйство к стене, при виде монахов хрипло зарычал:

– Иродиада пришла! А, пришла, пришла Иродиада! Пляшет, пляшет! Требует головы Иоанна!

– Замолчи! – не выдержал брат Пейре, и Иоанн тут же впился в него страшным горящим взором.

– Пляшет, пляшет! – выкрикнул он, дергая цепь и корчась. – И отдадут ей голову Иоанна, ведь она пляшет!

Каталан и Пейре миновали беснующегося Иоанна и подошли к Лагету. Тот лежал на соломе, не шевелясь.

Риго Лагет исхудал еще больше и сделался таким мертвенно-бледным, будто никогда не бывал на солнечном свете. Брат Пейре, стоя над ним, позвал:

– Риго Лагет, ты просил о встрече.

Лагет открыл глаза.

– Один Иуда, другой Иродиада, – прошептал он. – Тем лучше.

И замолчал.

Брат Пейре подождал немного, а затем осторожно спросил Лагета:

– Не хочешь ли ты принести покаяние?

Лагет мелко затрясся на соломе, заквохтал – засмеялся.

– Ох, утомил! – вымолвил он наконец. – Нет, я позвал вас для иного, собаки. Я хочу произнести над вами проклятие, вы, псы злого бога. Слушайте! Будете вы прокляты в памяти тех, кого любите, и в помыслах тех, для кого трудитесь! Имя ваше сделается грязью, а дела ваши станут пылью, и будет плевать вам вослед Тулуза, и ненавистны вы будете в Альби, и уничтожат вас в Фуа, и сотрут вас в Безье, и вычеркнут вас из книги жизни в Каркассоне – во веки веков будьте вы прокляты!

И молча ушли от Лагета оба монаха.

Наутро Лагет был мертв. Тюремщик, который нашел его уже остывшим, говорил потом брату Пейре, будто из широко раскрытых глаз "совершенного" глядел сам дьявол. Да, дьявол! Когда он, тюремщик, опускал покойному веки, дьявол норовил укусить его за палец! Так и лязгал, засев в зрачках мертвеца, так и скрежетал зубами!