Олаф Бьорн Локнит - Конан и повелитель молний

– Остановите казнь. Мне нужно кое-что сказать.

Она повернулась лицом к площади и подняла руку. Шум и болтовня немного стихли. Когда она заговорила, зрители, стоявшие у самого возвышения, начали оборачиваться, передавая услышанное дальше, в задние ряды.

Если взглянуть сверху, то скопление людей походит отнюдь не на море, как обычно считается. Оно скорее напоминает непостоянный, толкающийся рой пестрых насекомых. Исчезают отдельные лица, превращаясь в россыпь смутных пятен. Любая речь сливается в неразборчивое ворчание, становящееся то тише, то громче. А запах, висящий над толпой в жаркий день, способен кого угодно заставить страдать желудком.

Ничего этого Конан не заметил. Цвета, невнятные голоса, отдельные выкрики, солнечное тепло проскальзывали вдоль края его сознания, как камешек скользит по гладкому льду, не оставляя после себя никаких следов. Он словно видел происходящее со стороны, не узнавая в стоящем возле почерневшей деревянной колоды мрачновато-сосредоточенном подростке самого себя.

Вот стражник Алронга отработанным за много лет движением пинает мальчишку по ногам, вынуждая опуститься на колени… и промахивается, потому что приговоренный успевает увернуться. Впрочем, с подобными вывертам тут давно научились справляться, и заминка остается почти незамеченной. Двойной рывок: левая рука заломлена за спину, так что поневоле нагнешься вперед, правая вытягивается на срезе колоды. Когда-то она была стволом дерева, даже годовые кольца сохранились. Еле различимые, пересеченные мелкими зарубками от ударов. Сколько лет прожило это дерево, прежде чем попасть сюда? Где оно выросло?

Холодно. Пусто и холодно. Ни страха, ни тревоги – только гулкая черная пустота, из которой падают редкие сухие снежинки. В Шадизаре никогда не бывает снега, но сегодня он идет.

Метель вылепливает высокую фигуру в развевающемся плаще из крупных хлопьев. Вестник смерти? Хотя погодите… Фигура настоящая! Человек, смутно знакомая женщина в белом. Она что-то громко выкрикивает, обращаясь к толпе. Снизу ей отвечают усиливающимся восторженным ревом. Как бы заставить себя очнуться, понять, что она говорит… Это важно. Очень важно.

Она твердит что-то о справедливости и суде богов. Какой суд богов? Почему эта женщина вмешивается? Давно бы все закончилось, а из-за нее приходится ждать. Ожидание – самая мерзкая вещь на свете.

Женщина умолкает. Из прорезей черного мешка, натянутого на голову палача, на нее туповато пялится пара глазок. Всадник на гнедой лошади, топчущейся возле помоста, раздраженно выкрикивает: «Да рубите же, чего возитесь!»

Топор поднимается и опускается – смазанная блестящая полоса железа, быстрая, смертоносная и равнодушная к тому, что ей предстоит рассечь, живую плоть или бездушное полено.

Удар. Вспышка. Сияющая белая вспышка. Боли нет, мир тонет в слепящей белизне.

Толпа замирает. Долгая, растянувшаяся, словно капля тягучей смолы, тишина. Отчетливо слышно, как в задних рядах капризно хныкает ребенок. Подобное молчание может привести к чему угодно – всеобщему приступу религиозной одержимости, бунту, драке, погрому или панике.

Бойкий старикан едко ухмыляется в жиденькую бороденку и локтем толкает Хисса в бок. Тот не замечает, тщетно пытаясь примирить доводы рассудка с доводами зрения.

У него было много прозвищ, а вот имени не осталось. Он сам от него отказался – давным-давно, заплатив за право быть тем, чем он стал. Боги говорят – бери все, что захочешь, только не забывай платить. Вот он и расплатился. Полной ценой, с долгами, пенями и начисляемыми поверх долями.

Завершив долгий расчет, он почувствовал сначала облегчение, потом – тоску. Он знал, что так и случится, и не особенно горевал. Те, кто помнил его имя и мог его назвать, убиты либо умерли своей смертью, записи в архивах и летописях уничтожены, а людская память – штука недолговечная. Поколение, другое – и прошлое забудется. Великие завоеватели, прекрасные и коварные женщины, мудрецы, поэты, убийцы, колдуны и маги, воры и праведники – всех ждет одна судьба, одних раньше, других позже.

Насчет себя он тоже нe обманывался, однако испытал легкое, как осенний ветер, разочарование, однажды заглянув в родной город и обнаружив, что в воспоминаниях жителей стерлась не только память о нем, но даже место, где стоял его дом, застроено и изменено до неузнаваемости.

Он постоял на улице, пожал плечами и ушел. В конце концов, на что он рассчитывал? Он ведь не совершил ничего особо выдающегося и вдобавок благополучно скончался лет эдак… В общем, изрядно давно.