В ту же ночь повел ее на кладбище. Идти было тяжело и темно, город, его руины и башни, дворцы и колодцы, стены и кровли, спал. Еще издалека почуяла запах. Скверный и чуждый, он становился по их приближении гуще и настоянней, пока не превратился в забивающий гортань, выстилающий ноздри, выедающий глаза смрад. Стояли на краю того самого рва на кладбище Невинноубиенных, куда сбрасывали трупы воров и бездомных бродяг. Чуть не лишилась чувств. Подхватил. Сказал: как учит Татиан, тело демона состоит из воздуха или огня. Я же намерен породить демона телесно, но, допуская, что воздух демона вреден и воздействует на человека дурно, что является производным адских котлов, утверждаю, что любой другой воздух, включая и аромат красильных чанов, развивает демонические начала в зародыше, преображая его в итоге в столь необходимую нам креатуру. Дыши, дыши же полной грудью, ибо несешь в себе свет. Трупный чад колыхался в воздухе, как туман. Потеряла сознание. Очнувшись, увидела, что он насилует ее на одной из могил. Ощутила такое острое наслаждение, что не выдержала и закричала. Крик этот, похожий на сладострастный вопль самки, оседланной самцом в тишине первобытной колышущейся чащи, странно прокатился по кладбищу и замер среди могильных оград и скорбящих ангелов. Наутро смотрела, как он что-то вырезает на стене. Во рту и носу оставался запах кладбища. Внизу живота сосало, как будто все оттуда вычерпали большой ложкой. Сказала: Жак. Обернулся. Сказала: а шабаши бывают? Увидела, замялся. Сказал: канон Episcopi неоспоримо доказывает это, и о том же говорят святейший папа Иоанн XXII в булле Super specula и Николай Реми в своей книге «Daemonolatria», а также Самуил де Кассини, автор ученейшего труда «Questo lamiarum», каковые весьма уважаемые и известные своими святыми деяниями люди не отрицают… Перебила: ты тоже не отрицаешь, Жак? Нахмурился. Произнес: и я не отрицаю, коль скоро такие авторитеты настаивают в своих утверждениях на том, что шабаши имеют место во всех христианнейших странах Европы. Замолчала. Больше не говорила. Потом еще много раз водил ее на кладбище Невинных, дабы вкусила аромат костей. Танцевали обнаженными на заброшенных пустырях, где вместе с ними в смоляных огненных кругах плясали и другие голые, устраивали у пламени сцены демонической любви. Молились странным алтарям, кои находили в подвалах замков и дворцов, где раньше жили вельможи-чернокнижники. Проводили ночи у виселиц, стремясь отыскать мандрагору, сей несравненный афродизиак. Читали необычные книги, писанные на коже некрещенных младенцев или же на слоновой кости, разбирали таинственные знаки, за которыми были смерть и мудрость и загадка. Однажды спросил: почему не хочешь пойти в церковь? — как бы в насмешку. Долго молчала. Произнесла: я осквернена. Как-то, взбираясь на лестницу, ведущую в обсерваторию, внезапно упала и потеряла сознание. Бурно радовался, обнаружив у нее давно ожидаемое. Кричал: уже близится время. Кричал: скоро явится. Выкрикивал прочее, мудреное и нечленораздельное. Часто, раздев полностью, садился у ее ног и читал черные книги, обращаясь к ее чреву, иногда вплотную приблизив губы к лону, отчего она нередко распалялась и вынуждала его откладывать книги, дабы заняться делом более приятным и насладительным. Очень часто, с тех пор, как обнаружил у нее плод, заставлял ее спать внутри пентаграммы, и тогда ей снились тревожные и странные сны. Однажды торжественно возгласил: твой ребенок, Корасон, наш ребенок должен вести себя так. Раскрыл какую-то книгу, стал зачитывать: «а в утробе ведет себя смирно, ударов и распинаний не чинит. В это время следует читать ему древние книги, дабы причащался ума и мудрости. По выходе же из лона, кое его взрастило, обличьем будет яр и устрашающ, нравом бодр и боевит, умом зрел и разумен, как никто из рождающихся. Как же выйдет из лона, то не будет вопить подобно младенцам человеков „а! а!“, а крикнет трижды „йо!“, затем еще трижды „йэ!“ и „йо!“ еще трижды по три раза. Следует давать ему крови людской по две чаши ежедневно, все равно какой, мужской или женской, и вина красного, настоянного на ладане, еженедельно». Торжествующий, захлопнул книгу. Машинальным нежным движением погладила свое округлившееся чрево. В эти дни пыл Жака не угасал, и она ухитрялась принимать его от двух до пяти раз за день. Перестал водить ее на кладбище Невинных, чему она внутренне очень радовалась, зато участились ритуалы внутри башни. Ночами лежала в обсерватории, глядя в небеса, усеянные звездами. Учил, что каждая звезда — это демон, добрый или злой, имеющий влияние на жизнь и судьбу. По его наущенью молила этих демонов ниспослать власть и волю их креатуре. Звезды перемигивались и застилались тучами. На животе носила нарисованные им знаки: рогатого полумесяца и один из самых могущественных символов Агриппы, коим призывал демонов. Однажды в полнолуние одна спала посреди заросшей бурьяном пустоши, где в развалинах кирпичного дома кричали совы. Было так страшно слышать шаги полуистлевших хозяев дома, что даже на утро волосы торчали дыбом, а спина была липкой от пота. В один из дней вернулся домой и увидел ее скорчившейся в углу. Спросил: что? Не ответила. Вскрикнул радостно, быстро нагрел воду, из шкафчика в обсерватории принес какие-то металлические инструменты. Сказала, испугавшись: надо пригласить повитуху. Сказал: нет нужды. Я все сделаю сам и сам приму его. Ты забыла, я ведь сведущ и в медицине. Откинулась без сил, закусив губу от боли, ибо стало все равно. Не чувствовала, как взял ее на руки, перенес на постель, осторожно уложил, обтер полотенцами. Начала стонать. Приказал: кричи! Ведь скоро он явится на свет. Все время, пока хлопотал возле нее, видела на его лице счастливую улыбку. Боль сливалась со всего тела вниз и там скапливалась, лопаясь жгучими пузырями, пока не разорвалась вдруг неожиданным всплеском. Хрипло закричала, как тогда, на кладбище, и на лице ее была смешанная гримаса боли и счастья. Что-то приговаривал, возился у ее ног. Внезапно стало хорошо. Затих и Жак. Расслабилась и начала уходить, погружаться в сон, даже не спрашивая, даже не заговаривая, молча. Вдруг широко раскрыла глаза. Над ней стоял он. В руках держал иссиня-красное тельце новорожденного. Оттуда, с рук, доносились возня и похрюкиванье. Видела его лицо. Смотрел на ребенка как на алхимический тигель, в котором вот-вот должны появиться долгожданные крупинки, — сдвинув брови, напряженно, испытующе. Ребенок тоненько и хрипато завопил: а-а-а! а-а-а! Чуть не выронил. Поднял глаза на нее. Ничего не отражалось в этих глазах. Смотрели друг на друга сквозь равномерные вопли младенца. Потянулась. Взяла своего ребенка из его ослабевших и некрепких рук. Прижала к груди. Больше не смотрела на Жака. Ребенок начал сосать грудь.
