Изяслав Кацман - Деревянный Меч и Та, Которую Любит Небо

Восемь дней Даргед обирал ягодник и орешник. Только на девятый день он отправился за мёдом, до которого было, чуть ли не в два раза дальше. По дороге гиалиец осмотрел ещё раз место, где едва не погиб - за прошедшее с той ночи время шёл дважды снег, потому найти какие-либо следы он не рассчитывал. Однако размашистый след, ведший вверх по склону, куда ушёл непонятный его спаситель, по-прежнему виднелся отчётливо, только слегка запорошенный снегом.

Даргед прошёл по следу до гребня горы, спустился в долину на той стороне. Здесь след терялся на берегу речушки - незнакомец мог просто пройтись по руслу потока, обойдясь безо всяких сверхъестественных способностей, а мог вознестись на небо или как там ещё перемещаются аганские боги. "Прощай, Проклятый" - подумал гиалиец. Можно было бесконечно спорить и судить, кто был его спаситель - аганский бог Дандарг Проклятый или какой-то безумец, наделённый Силой. Но лучше обратиться к насущным заботам. И Даргед повернул обратно.

Возвращался гиалиец сегодня налегке - мёда оказалось не так много, как он рассчитывал, а заворачивать на порядком обобранные ягодники не хотелось, да и времени уже не оставалось. Идти поэтому было легко - Даргед почти бежал, торопясь добраться домой засветло.

В долине ручья, последнего ручья на пути домой, он остановился ненадолго, хлебнуть холодной воды. Когда ладонь коснулась воды, готовая зачерпнуть её, голову пронзил крик Дандальви, полный боли и страха. Забыв про жажду, гиалиец рванул к дому.

Вот и башня - её слегка перекошенный силуэт отчётливо виднелся на фоне красного заката. Вот только не вился над крышей дымок. Голос жены больше не звучал в голове, хотя он чувствовал её присутствие. Вроде бы дочь ард-дина была жива, но всё равно, полный мрачных предчувствий, гиалиец ускорил шаг. Дандальви навстречу не выходила.

Не чуя под собой ног, гиалиец преодолел последние десятки шагов, отделяющие его от башни. Дверь была не заперта. Внутри тихо и темно. Сверху доносились дикие вопли Дандальви. Даргед в два прыжка, отбрасывая ногами попавшуюся на пути утварь и топчась по лежащим на полу шкурам, добрался до лестницы, взбежал на второй этаж.

Встревоженный Хорг сидел у полатей, на которых лежала, корчась и крича, Дандальви. Гиалиец облегчённо вздохнул: кажется, начались роды. В роли повивальной бабки ему бывать не приходилось, но что делать, Даргед представлял чётко - последние месяцы, пока жена ходила беременной, он не раз мысленно принимал в свои руки окровавленный и кричащий комочек. Спасибо воспитанию, обычному для Единого Народа, включающего переживание стандартных человеческих ситуаций. Рождение и смерть входили в их число.

Дандальви, измученная и успокоившаяся, задремала, обняв новорожденного мальчика, вымытого тёплой водой и вытертого о баранью шкуру. Ребёнок, едва мать сунула ему в рот сосок, перестал плакать. Гиалиец вышел в морозную темноту. Руки его были в крови - крови, из которой родилась новая жизнь.

Отерев кровь с рук, лица и одежды, Даргед вернулся внутрь. Было темно - лишь багрово светились догорающие головёшки. Он подбросил дров в очаг. Вскоре пламя, весело треща, осветило неровные каменные стены, выхватило из темноты висящие на колышках и валяющиеся вдоль стен куски туш. Только теперь он мог оценить по достоинству царящий здесь беспорядок - скребки и нож бросила Дандальви, когда начались схватки, а котелок с растёкшейся луковой похлёбкой, например, улетел в дальний угол, отброшенный туда самим Даргедом, спешащим к жене.

Гиалиец принялся за уборку. Теперь вся работа - и по дому, и по добыче пищи - в течение не одного дня будет на нём.

Приведя в порядок помещение, новоиспечённый отец поднялся наверх и осторожно лёг на самом краю лежанки.

Глава десятая. "Весна, принёсшая смерть многим".

...если ты в распре

с мужами смелыми,

лучше сражаться,

чем быть сожжённым

в доме своём.

Речи Сигрдривы.

I

Дандальви угасла, тихо и незаметно в один из тёплых весенних дней. Смерть её прошла незаметно для всего мира, кроме поседевшего раньше времени мужчины, уронившего на застывшее навеки лицо скупую слезинку, младенца, разразившегося рёвом, когда в положенный срок его рот не нащупал сочащийся молоком сосок матери, да волка, огласившего округу воем скорби по Ласковой.

Гиалиец опустошённо смотрел на заострившееся в смерти лицо. Вот и нет больше его маленького Единого Народа. Остались только пустота и сосущая тоска: словно и не было целого года вдвоём. Только неверная и зыбкая память, хранящая тепло и нежность. Но что толку в этих воспоминаниях - от них нынешнее одиночество только мучительнее.