Азамат Козаев: Ледобой

Тычок недовольно косился в мою сторону, Гарька жестко свела губы и отвернулась. Ну, эти понятно, за сивого подонка душу отдадут, – ишь, обиделись. Ну, и пусть косо глядят, если хочется! Я не шалая корчемная баба, с горячей кровью совладаю. Но слишком тяжело и горячо стало внизу живота, кровь как будто закипела, даже глаза жар телесный застил. В ушах зазвенело. Ох, боюсь…

На ночлег расположились в чистом поле. Как только стена леса проредилась, гойг зычным голосом велел бить на поле стан. Перед тем, как разъехаться в разные стороны, Вылег, почти касаясь моего лица льняными кудрями, горячо шепнул.

– Перед рассветом у леса буду ждать. Полюбилась ты мне! Жаркая ты!

Сама не заметила, как кивнула. Да что это со мною? Он не обещал за себя женой взять, пообещал только себя. Должно быть, сразу разглядел во мне битую бабу, а не девку сопливую. О боги, неужели жажда порвать в клочья душу человека может быть так сильна! Неужели на желание уязвить мужскую гордость, спишется все? Воистину баба сердцем живет! Не головой! Ведь не знаю, когда сшибемся с постылым мужем, а когда сшибемся, не знаю, чья возьмет. Могу и побежденной стать. Но даже если проиграю, все равно не мужа первым к себе допущу! Только не его!

– Буду. Жди.

Я не спала, вернее, спала, но как будто на камнях. Лежала, пребывала в каком-то забытьи и просила прощения у всех, кто знал меня, любил и глядел нынче из Ратниковых палат.

– Ох, Грюй, милый друг, закрой глаза! Закрой! – умоляла я в горячечной дреме.

Просила богов наливать Грюю полной мерой, в самой большой чаре, умоляла богов наслать на Грюя хмель покрепче. Не хотела, чтобы милый друг смотрел вниз, на меня, непутевую. А когда на востоке встала Зарь-звезда, я поднялась тише мышки-норышки. На этот раз оставила кольчугу на месте. Не от кого обороняться. Нынче сдамся без боя. Кому-то без боя сдамся, а кто-то и с бою не понюхает. Кроме стражи, бродящей вокруг стана, люд спал. Неслышнее тени выскользнула из-под Гарькиного бока, что свернулась рядом калачиком, и, не скрываясь, пошла к лесу. А чего скрываться? Хотела, чтоб весь обоз посмеялся утром над зазряшным душегубом, тыкал в него пальцем и строил над головой из пальцев ветвистые рога. Была еще одна причина – станешь красться, дозорные враз подстрелят, ровно лихого ползуна. Сторожевой меня увидел и только ухмыльнулся, показав головой в сторону леса. Буркнул:

– Там стоит. Только что прошел.

И смерил меня с ног до макушки сальным взглядом, как будто я доступная, корчемная шалава.

– Глазами не сверкай, – не смолчала. – И в очередь не вставай. Рылом не вышел.

Этот будет первым, кто муженьку намекнет. Ишь, так и полыхнул гляделками. Не любят мужчины неверных баб, особенно чужих, особенно если им не досталась. Друг за друга горой встанут. А Тычок, поди, еще днем всему обозу раззвонил, что я замужняя. Наверное, только слаще стала для Вылега.

Он ждал у березы. Ему, как и мне, в предутренних росах сделалось только жарко. В нас обоих кровь просто кипела, и без всяких глупых слов молодец впился в мои губы. Я ответила тем же. О боги, разве губы мужчины могут быть такими сладкими? Глаза мне заволокло жарким маревом, сердце забухало в груди, чисто кузнечный молот, и простая бабья охота полезла вовне, как сок из раздавленной ягоды. Вылег прижал меня спиной к стволу, обнял так, что вся заполыхала пуще прежнего, а из груди вырвался сладострастный стон, когда жадные пальцы легли мне на живот. Вылег поднял на руки, унес подальше в лес, у полеглой сосны осторожно поставил наземь и потянул с меня рубаху. Глаза молодого воя жадно пожирали мою грудь, аж дышать, бедный, забыл. Было от чего. Я знала, чего стою. Стянула с молодца рубаху, вышитую волками, и сама ровно обезумела. Рваными, искусанными губами припала к его устам, прильнула грудью к сильному телу и разрешила делать с собою все. Уже не думала. А мне казалось, будто не оправлюсь после гибели родных, что не оживу…

Жадные руки Вылега давили мамкину дочку, ровно ягоду под давилкой. Впрочем, не того ли хотят сами ягоды? Я млела. Весь мир перестал существовать, кроме молодого, ароматного воя и неутоленной бабьей жажды. И в целом свете я не знала силы, способной оторвать нас в те мгновения друг от друга. Ой, да много ли я тогда знала?

Закрыла глаза, ничегошеньки больше не видела и видеть не хотела. Только чувствовала и обоняла. Вдруг Вылег резко потянул на себя, я стала заваливаться вперед, и только было подумала, что самое время… как мой любовник отчего-то зарычал. Сильная рука отбросила меня прочь, я перестала что-либо понимать и в злой досаде открыла глаза. Между нами, лежащими в росяных травах, стоял кто-то третий и молчал. Темный, неподвижный, на кого-то из нас пристально глядящий. И, по-моему, как раз меня «ласкал» тяжелый взгляд. Кто?