Валентин Маслюков - Жертва

Старый лекарь кончил. Под воздействием смелой мысли Абу Усамы маленькое товарищество вокруг чадящей свечи притихло. Сокрушенно как-то крякнул Лямуд и, мотнув головой с таким выражением, словно бы потягивание членов доставляло ему нравственную боль, со страдательной гримасой проговорил:

— Охо-хох… Это что же, старый дружище… Так надо понимать, что ты отказываешься попытать счастья?.. И оставляешь свободу рук тому, кто возьмется вправить княжичу мозги по способу Абу-Этогосамого?

— Сам не собираюсь и никому из вас не советую, если уж говорить о деле, — резко отвечал Чепчуг, кинув на собеседника подслеповатый, но осмысленный взгляд.

— Что так? — Лямуд подвинулся, чтобы потрепать старикана по плечу, но подвинуться пришлось бы изрядно — дальше, чем Лямуд мог дотянуться. — Почему?

— Потому, — отвечал Чепчуг, — что среди нас тут нет ни одного Абу Усамы.

— Как это нет усатого? — делано хохотнул Лямуд. — У Немира усы. Покажи, Немир! — Он толкнул послушно ухмыльнувшегося мужичка и тот, не переставая ухмыляться, тронул кончик пышно разросшегося уса. — Подумаешь: Абу-Усатый! — хохотнул Лямуд.

— Абу Усама, — без улыбки поправил Чепчуг.

— Вот я и говорю: мы и сами с усами! — совсем разошелся Лямуд.

Однако никто особенно не развеселился. Сокровенная мысль, не сделавшись общим достоянием, но всем по отдельности внятная, заставила единомышленников таиться. И скоро они распрощались, Чепчуг никого не удерживал.

Внезапно наткнувшись на Золотинку, которая заканчивала мытье склянок, он вздрогнул. И совладав с собой, поднял свечу, чтобы присмотреться к закутанной в платок девушке.

— Но это не Зимка, — сказал Чепчуг с убеждением. — А где Зимка?

— Я не знаю, — виновато отозвалась Золотинка.

— А ты, значит, за мазью?

— Нет, за мазью — не я. А я — Золотинка. — Она скинула платок и рассыпала волосы.

— Аа! — признал девушку Чепчуг. — Да-да-да… Как поживает почтенный Поплева?

— Боюсь, неважно он поживает. Худо. Совсем худо. Он уехал по делам и никаких известий. Я очень беспокоюсь.

— А Тучка?

— Тучка… Тучка попал по делу курников на ладьи. Мне сказали, что он на «Фазане». Ладьи ушли в море. До конца студеня или даже до весны.

— Вот как, — удивился Чепчуг, еще раз обнося девушку свечой, чтобы сверить первое впечатление с подробностями. — Так. Значит, Тучка на ладьях.

— Да, — очень коротко сказала Золотинка, просто: дь… Потому что глаза ее увлажнились и она сморщилась, чтобы удержать слезы.

— А что же он там делает, на ладье?

— Он гребет. Он прикован цепью к напарнику и гребет большим длинным веслом. В рукоять такого весла заливают два пуда свинца.

— Гребет? — удивился старик и почесал свободной рукой веко. — Такой любезный, воспитанный, любознательный молодой человек. Гребет. Что же у нас больше грести некому?

Золотинка не отвечала.

— А зачем он согласился? — сердито сказал старик. — Он понимает, что это напрасная трата времени?

Закусив губу, Золотинка молча кивнула.

— Когда человечество научилось использовать даровую силу ветра… Это не варварство ли грести на ладье?.. Надеюсь, тебе-то не придет в голову эта дурь: грести на ладьях.

Золотинка улыбнулась сквозь слезы:

— Нет, не придет. Я буду у вас жить, дядюшка Чепчуг.

— У меня?

— Да.

— А как же Зимка?

— И она будет здесь жить.

Старик принял это к сведению.

— Пойдем, я покажу тебе новый перевод из Хорузия, — сказал он. — В некоторых отношениях я бы поставил Хорузия выше Абу Усамы… Ты знаешь, у Хорузия была дочь… У него тоже была дочь… Да. — Тощее, словно усохшее до одного носа и потому смешное лицо старика омрачилось.

— Зимка хорошая дочь, — мягко сказала Золотинка. — Только… немножко ветреная. И у нее живой ум.

— Да? — вспыхнул от удовольствия Чепчуг. — Вот как ты судишь?.. Ага. Она ведь слишком молода, верно?

— Конечно, — охотно согласилась Золотинка. Зимкина двадцатилетняя молодость давала ей право и себя не считать старухой — в восемнадцать.

Зиму Золотинка провела у лекаря Чепчуга Яри, усердно помогая ему в лавке и разговаривая. Разговоры со стариком составляли нарочное занятие, которое требовало и времени, и навыков, так же как известной самоотверженности. Потому что лекарь любил подобающие случаю восклицания, которые свидетельствовали о чутком внимании собеседника, но совершенно не считался со смыслом этих восклицаний, уточняющих вопросов и почтительных сомнений. Пространные умствования старого человека бывали поучительны и любопытны, бывали утомительны, но слишком часто несвоевременны.