Раймонд Фейст - Дочь Империи

Рядом с камнем было выкопано продолговатое углубление; холмик влажной земли высился по одну сторону от него. Мара опустила в углубление подушку с отцовским мечом и туникой брата. Голыми руками она подгребла землю обратно в углубление и разровняла ее, не обращая внимания на то, как пачкается при этом ее белая хламида.

Потом она опустилась на колени, ощутив неожиданное и неуместное желание рассмеяться. С ней происходило что-то странное и тревожное. Вот она добралась, наконец, до заветного места, где можно не таясь излить горе в слезах — а глаза ее сухи, и рыдания, которые она силой удерживала в себе все эти дни, сейчас не торопятся вырваться наружу.

Она набрала полную грудь воздуха и подавила нелепый смешок. В голове беспорядочно вспыхивали разрозненные образы; она ощущала, как горячая волна заливает ее грудь, шею и щеки. Ритуал должен продолжаться, каковы бы ни были ее чувства.

Рядом с прудом была приготовлена необходимая для обряда утварь: небольшой кувшин, жаровня, над которой вился слабый дымок, крошечный кинжал и чистое белое платье. Мара подняла сосуд с земли и вынула из горлышка пробку. Она вылила в пруд ароматное масло, и на водной поверхности заиграли яркие искорки.

Мара тихо проговорила:

— Покойся с миром, отец мой. Покойся с миром, брат мой. Придите в родную землю и отдохните среди наших предков.

Она отставила сосуд в сторону и решительным движением разорвала ворот платья. Несмотря на дневной зной, она почувствовала, как холодно стало ее маленьким, внезапно обнажившимся грудям, когда легкий ветерок коснулся влажной кожи.

В строгом соответствии с традицией она еще раз рванула ткань, и на этот раз из груди исторгся тихий невнятный возглас. Обычай требовал внешних проявлений горя перед лицом предков.

Следующим резким движением она разорвала хламиду на левом плече, и неровный лоскут свесился почти до талии. Но крик, который она издала при этом… в нем звучало больше гнева, чем печали. Потом она сдернула левой рукой ткань с правого плеча — и на сей раз зарыдала в полный голос: боль вырвалась из самых потаенных уголков души.

Традиция, истоки которой уходили в незапамятные времена, наконец дала выход чувствам.

Вся мука, которую до этой минуты она держала в узде, изливалась в горестных стенаниях. Вопль, больше похожий на вой раненого животного, огласил священную рощу, и в этом вопле смешалось все: и гнев Мары, и крах ее надежд, и боль утраты.

Изнемогая от горя, чуть ли не ослепнув от слез, она опустила руку в почти погасшую жаровню. Там оставалось еще несколько непрогоревших угольков; но, не дрогнув от их жгучего прикосновения, она набрала в горсть горячей золы и растерла этой золой свои груди и не защищенный разорванным платьем живот. То было символическое действо, означавшее, что сердце Мары сгорело дотла и обратилось в золу. Снова рыдания сотрясли все тело девушки: душа жаждала освободиться от ужаса, порожденного убийством отца, брата и сотен верных воинов. Левой рукой Мара зачерпнула пригоршню влажной земли от основания натами и размазала землю по своим волосам, а потом ударила себя кулаком по голове. С землей Акомы она была едина, и в эту землю она возвратится, как возвратятся и духи убитых.

Теперь, ударяя себя кулаком по бедру, она нараспев произносила слова погребального гимна, едва различимые из-за судорожных рыданий. Стоя на коленях, она раскачивалась вперед и назад, и ее причитания сливались в непрерывный стон.

Потом она схватила миниатюрный металлический кинжал, семейную реликвию немыслимой ценности, которую в течение веков использовали только для погребального ритуала, и, вытащив клинок из чехла, полоснула лезвием по левой руке, чтобы эта новая жаркая боль хотя бы отчасти притупила ноющую боль в сердце.

Она подержала раненую руку над прудом, чтобы капли ее крови смешались с водой; этого требовали правила обряда. Еще раз рванула на себе платье, так что на теле осталось лишь несколько лоскутьев. Если не считать набедренной повязки, она была полностью обнажена; с глухим рыданием Мара отбросила ненужные клочки ткани. Юная властительница рвала на себе волосы, стремясь телесной болью смыть страдание, и в это же время непрерывно выпевала слова древнего песнопения, призывая предков в свидетели ее тяжкой утраты. Затем она рухнула на полосу свежей земли над местом погребения, прижавшись головой к семейному натами.

Теперь, когда ритуал был завершен, горе Мары было подобно воде, вытекающей из пруда, уносящей ее слезы и кровь к реке, а затем — к дальнему морю. Траурный обряд подошел к завершению и в конце концов должен был облегчить невыносимую боль, но сейчас наступила минута простого человеческого горя: слезы Мары уже не могли опозорить славное имя Акомы. Они лились неудержимо, и казалось, что им не будет конца.