Золотая свирель

(...я в спешке плыла к берегу, стараясь не особенно плескаться. Вроде бы только одна лошадь копытами стучит - уже лучше. Может, успею одеться и спрятаться в кустах... тьфу, дура! Рубаху на коряге вывесила как знамя, издалека светит!

На мгновение всадник появился на высоком северном берегу между деревьев. Он не гнал в галоп, но ехал быстро. Против света мне удалось заметить бегущих следом молчаливых собак. Еще блеснул маленький золоченый рог, блеснул огненно, уколов глаза.

Наконец я добралась до своей коряги, вскарабкалась на нее и кое-как натянула платье на голое тело. Рубашкой я вытерла голову. Впереди, за кустами, глухо взлаяла собака, донесся сердитый окрик. Тут я вспомнила, что моя обувка, нож и корзинка с корешками остались на склоне, в ивняке. Как раз там, где лаяла собака. Она, небось, и залаяла, обнаружив мои вещи. Встречи не избежать. Хорошо еще, что это оказался одинокий охотник, а не лесник или королевский егерь.

Затрещали кусты, зашуршал тростник - и строгая зелень начала лета вдруг расцветилась феерической вспышкой ярких красок. Из прибрежных зарослей в мелкую воду ступил гнедой конь. Масляно засветилась под солнцем золоченая сбруя. На спине гнедого небрежно, как в кресле, сидел пышноволосый молодой аристократ в фестончатой котте цвета красной охры, в кобальтово-синем плаще, с цветком белого шиповника за ухом. Он чуть повернул голову - и безошибочно обнаружил меня в пятнах света и тени, среди свисающих до самой воды ветвей. Следом за хозяином, в проторенном лошадью зеленом туннеле появились собаки и сразу же залились лаем. Юноша цыкнул через плечо - собаки примолкли.

Зазвенели удила, конь фыркнул, встряхнулся, потянулся мордой к воде. Охотник бросил поводья на луку. Он был необычно, роскошно смугл и черноволос, и он был очень, очень молод. Но все равно я чувствовала себя более чем неуверенно. Неловко поклонилась со своей коряги, нечесаные мокрые волосы свесились на лицо.

- Доброго дня вашей милости.

- Ке аранья... - охотник неожиданно улыбнулся, белые зубы полыхнули как зарница, - Аранья, араньика. Ола, айре, - подмигнул мне и перевел: - Привет!

Конь шагнул глубже, раздвигая коленями ряску и кувшинки. Юный аристократ рассматривал меня, прищурив лилово-карие глаза - таких глаз в наших краях не водится, такие глаза, как тропические цветы, открываются только в раю земном, зимы не знавшем. И холодное наше солнце не подарит бледной коже такого звонкого, насыщенного тона истинного золота, и никакая зимняя полночь не одолжит черным волосам такого буйного, пенного, гиацинтово-голубого сверкания. У меня дух зашелся, словно я увидала гору самоцветов.

- Там, - он небрежно мотнул головой в сторону склона (от этого движения сверкающие кудри взвихрились, и в глазах у меня пронеслась ослепительная рябь. Я испытала мгновенный приступ морской болезни), - Там. Предметы. Вещи. Ты иметь... владеть, аранья?

Я кивнула, не очень понимая, о чем он спрашивает. Он вдруг фыркнул:

- Фуф! Ми рохтро... моя лицо страшный, черный? Араньика вся тембла... - он вытаращил глаза, обхватил себя руками поперек груди и затрясся, изображая дрожь. Затем ткнул в меня пальцем и расхохотался, - Боять сильно? Фуф! Рарх!

Я робко улыбнулась. Вопрос о моем браконьерстве не поднимался. Этот мальчик иноземец, он, наверное, еще не знает наших законов. Он решил, что я испугалась его экзотической внешности.

- Не боять, - сказал мальчик и нахмурился, - Се. Се боять? Хм...

- Бояться, - поправила я, - Не бойся.

- Не бойся, - он снова блеснул улыбкой.

А я уже не боялась. Мне пришла на ум строка из песни. Песенка эта была вовсе не деревенская, ее как-то распевал на площади города заезжий арфист, а я запомнила, хоть вычурный текст больше чем на половину был мне непонятен.

- Красота твоя глаза спалила мне, - заявила я, неожиданно для себя самой. - Солнцу - и тому смелей в лицо гляжу. Вздох твоих шелков - помраченье дней, звук твоих шагов - скорой ночи жуть.

Я отбарабанила стишок и обалдела от собственной наглости. Мне ведь надо было не стихи читать, а поскорее откланяться и смыться, пока он добрый. Но странный чужак не стал карать меня за дерзость. В глазах его вспыхнули лиловые огни, скулы залил румянец, он осанисто выпрямился в седле, прижал к груди затянутую в перчатку руку - и выдал мне длинную, явно рифмованную тираду на гортанном, чуть задыхающемся языке. Я разинула рот. Мне казалось, я понимаю его, хотя не поняла ни слова. Что-то знакомое - и в то же время чуждое. Я никогда не слышала этого языка, но...