Марина Дяченко - Корни камня

Окутанные пламенем паруса, мачты, пылающие, как ритуальные свечи, оплавляется бронзовая фигурка на корме, оплывает, скапывает в шипящее море; языки пламени жадно облизывают черное небо, и звезды меркнут, а на месте их бесстыдно пляшут полчища обезумевших искр… На неподвижных лицах людей лежит горячий медный отблеск, а огромный погребальный костер отплывает все дальше, и все дальше уходит женщина на высоком ложе, женщина в огненном одеянии…

Ивар плакал в полубреду. Ему мерещились черные, черные глубины космоса, полные бродячих огоньков — тусклых фонариков в мертвых руках. Там зеленые скатерти под голубыми шатрами… Нет там шатров. Там черная пустота… и таблички, вмурованные в Стену Мертвых… А если — есть?! Несправедливо, если одним Прародина и шатры, а другим — только буквы на глухой поверхности искусственного камня… Мама!..

Он проснулся — или очнулся — и увидел над собой лицо склонившейся женщины.

— Мама… — он заплакал от облегчения, но тут же понял, что обознался, и прошептал разочарованно:

— Ванина… Ты разве не улетела?

Женщина присела на край кровати, Ивар ждал увидеть в ее руке шприц-пистолет но не увидел. Тогда он понял, что обознался снова.

— Это все из-за тебя, — сказал он Регине. — Оставь его в покое… Он любит только маму, ясно? Отстань, вот присосалась, как… присоска…

К его лбу прижалась нестерпимо холодная ладонь. Ивара передернуло.

— Он бредит, — прошептала женщина.

Ивар умиротворенно вздохнул и закрыл глаза. Если поверить… Если хоть на секундочку поверить, что где-то там людей ждут голубые шатры и зеленые скатерти… И там его ждет мама.

— Он бредит, — сказала женщина громче. — Он горячий и дрожит… — в ее голосе отчетливо скользнула паника. — Он… слышишь, Кай?!

«…вместо сына тигардов Кая». Ивар открыл глаза.

Над ним нависало испуганное лицо оператора Милицы. Увидев осмысленный взгляд, она забормотала почти заискивающе:

— Ивар… Ты как себя чувствуешь, а? Ты немножко… Не надо было тебя брать… туда?

— Надо было, — сухо сказали из полутьмы. — Надо.

Ивар пошевелился — заныла рука. Он прав, подумал Ивар. Надо было…

— Она так и летит? — спросил он шепотом. — И фонарик горит?

— Так и летит, — глухо отозвался Барракуда.

Ивар прерывисто вздохнул. Милица тревожно изучала его, выискивая, по-видимому, симптомы болезни; он не выдержал и усмехнулся:

— Боитесь, что я умру и нечем будет торговать?

Кажется, Милица вздрогнула. Кажется, вопросительно взглянула на Барракуду.

— Уйди, — уронил он коротко. К удивлению Ивара, женщина повиновалась мгновенно и беспрекословно. Чмокнула, закрываясь, дверь.

Барракуда сидел на своем обычном месте — на откидной койке у противоположной стены. Ивар вгляделся в его лицо — и внутренне сжался. За двое истекших суток Барракуда не то чтобы осунулся и не то чтобы исхудал; глаза его были спокойны — однако за внешним спокойствием стоял черный, непонятный сгусток страстей. Ивар испугался непонятного — что это, крайняя степень ненависти? горе? принятое наперед решение? От человека с таким лицом можно ждать чего угодно…

— Болит рука? — глухо спросил Барракуда.

Ивар посмотрел на свою руку. Пять темных отпечатков на запястье.

— Нет, — соврал он. Барракуда не отозвался; выпуклые глаза его глядели отрешенно и в то же время пристально — наверное, так смотрят безумцы. Ивару сделалось так страшно, что он горько пожалел об ушедшей Милице.

Одновременно со страхом явился стыд за свою слабость; страх велел задобрить Барракуду — стыд сделал ватным Иваров язык, когда, покрываясь потом, он выдавил наконец:

— Я… сам виноват.

Барракуда мигнул.

— Он… — Ивар мучительно подбирал слова, — он не хотел… причинить ей вреда… Он хотел убить ВАС!

В следующую секунду, холодея, он подумал: хорошенькое оправдание.

— Да, — сказал Барракуда глухо. — Такой уж, видно, я счастливец… Повезло мне. Да, Ивар?

Ивар снова заплакал.

Это произошло неожиданно для него самого, это было мучительно и позорно; он сам осознал происходящее только тогда, когда слезы уже вовсю душили его, и поздно было призывать волю и гордость — у него не осталось ни воли, ни гордости, ни даже страха перед унижением.

Он плакал, не пытаясь остановиться, захлебываясь, исходя своей болью, выливая в слезах и смерть Ванины, и рану Сани, и поражение отца, и свою собственную неведомую судьбу. Потом ему стало легче — и сквозь пелену слез он увидел, что Барракуда сидит, опустив голову ниже плеч, странно отвернув лицо.