Ольга Табоякова - From Moscow to love

- Так в чем же жуть истории Петра? - недопонял Семен.

По большому счету, остальные тоже не вникли с чего такие переживания. Таких историй миллионы и миллионы в этом мире.

- Жуть в том, что Петр желал вернуться в прошлое, чтобы убить всех снова. Он считал, что убил их неправильно.

- Бывает, - пожал плечами самый молодой из приглашенных. Цинизм в его глазах говорил, что для него подобные желания людей были нормой.

"Все фотографы такие", - Елисей уже отчаялся найти адекватного фотографа. В каждом городе был свой, но все были ублюдками.

Семен подумал, что хотел бы услышать всю историю, изложенную не сухим языком Алексея, а нормальными словами, полными эмоций.

- Подайте, пожалуйста, солонку, - попросил он у Алексея.

В момент соприкосновения Семен успел вытащить тот рассказ из подсознания "прошлогоднего человека". Если бы Семен рассказывал, то он бы говорил о грязном и душном городе, а потом бы сказал о любви, которая, как луч света озарила жизнь двоих, а затем бы Семен живописал ночи еще неумелой, но светлой любви. Вслед за этим пришел бы ужас, когда они сытые своими объятиями и сдерживаемые стыдом и страхом узрели, как знакомый человек убил девочку. Побег и страх, а еще казнь в своей душе за малодушие - это все заняло бы немало времени в описании того жуткого времени. Вот это бы сделало историю, действительно, жуткой и грязной. Кульминацией всего стала бы черная смерть души Петра, когда он убивал отца Катерины. Петр же узнал, что папаша девочке был неродным. Да, еще и сильно желал эту девочку. Желал уничтожить, как напоминание о том, что в жены взял уже брюхатую. Когда же, так называемый папаша, обнаружил, что дочка так себя опозорила, то сдерживать злобу не смог. Ненависть росла в каждом и воплотилась в смертях. Вот о чем стоило бы рассказывать. А вот сумасшедшее желание Петра вернуться, чтобы еще раз сделать тоже самое, но еще более жестоко, было бы изящным завершением всей истории. Это отнюдь не мораль, это просто логичное завершение. В таких историях морали нет. Как известно, злость и ненависть сжигает сердцевину. Сущности в этом нет никакой.

Алексей пожал плечами на замечание фотографа.

- Так, что же было дальше? - полюбопытствовал хозяин вечера.

Дальше? Дальше было служение. Я научился служить, хоть и не принимал свою службу. Я не мог принимать то, что настолько соприкасается с низостью людей.

"Да, уж с вами с Высшими всегда так", - Елисей порадовался, что "прошлогодний человек" все же, действительно, в прошлом. Сейчас он не служит, ведь мост был давно разрушен.

Алексей уже трижды пожалел, что пришел сюда, но все равно продолжил рассказывать.

Я научился отказывать. Это жестоко и страшно, но порой приносит облегчение. Знаете, как радостно отказывать таким, как Петр? Мне казалось, что я очищаюсь, хоть немножко от той мерзости, что стала жить в моей душе.

Но служил я исправно. Каждый вечер я ходил к дому деда Афанасия. Я так и не узнал, как они выбирали, кто пойдет сегодня ко мне, но из темноты всегда приходил только один человек.

Будь то мужчина или женщина, но теперь каждый вел себя очень осмотрительно. На меня ни разу ни покушались. Никто не пытался на меня воздействовать физически. Они даже отучились умолять. Но некоторые приходили с одной и той же историей по нескольку раз подряд. И я должен был слушать снова и снова.

Был момент, когда мне захотелось узнать, что случилось с прежним хранителем этого места. Узнал и пожалел об этом. Оказалось, что прежний хранитель был пойман и убит на месте за то, что пытался разрушить этот мост. Он действовал глобально. В его затуманенном разуме главным было не разрушение моста, а уничтожение этого города. Пожар тогда был большой.

Так и служил я два века.

"Двести лет", - профессионально восхитился Елисей. Это точно клинический случай. Лекарь еще раз подумал о том, как сильно поддается влиянию формирующееся сознание подростков. Алексей продолжил свой рассказ о высшем служении.

К концу второго столетия я понял, что совершенно потерял способность чувствовать. Я жил уже от заката до рассвета. Приходил, слушал их истории, кого-то переводил, кому-то отказывал, затем шел отсыпаться, есть, а потом опять к мосту. В один из дней я заметил, что никого не переводил через мост уже больше трех десятков дней. Все истории для меня стали мелкими. Я очерствел настолько, что даже стал получать извращенное удовольствие от рассказов этих несчастных людей.

- Позвольте спросить, как вы определяете, что есть "несчастные"? - впервые подал голос тот, которого Елисей называл Шансовиком.