Татьяна Устименко - Невезучие

Между тем, скрашивая дорогу сей немудреной беседой, мы подошли к добротному дому, увенчанному крепкой двускатной крышей и украшенному расписными ставнями. Я еще не успела взойти на крыльцо, как дверь неожиданно растворилась и на ступеньки выскочили три рослые, дюжие девицы в кожаных штанах и обшитых стальными пластинками кафтанах.

– Батюшка, – солидным басом зачастила первая, бросая на меня косой оценивающий взгляд исподлобья, – так ты же обещал на торжок за гостинцами поехать!

– Да! – грозным баритоном поддакнула вторая богатырша.

– Точно! – грудным контральто поддержала третья.

Подозревая, что сейчас произойдет что-то любопытное, я оперлась спиной на резной столбик, скрестила руки на груди и приготовилась смотреть да слушать.

– И что же вам привезти, дочери мои любезные? – выдал классическую родительскую фразу староста, опасливо помаргивая в мою сторону и, очевидно, радея за свой трещавший по швам отцовский авторитет.

– А привези-ка ты мне, батюшка, лекало! – решительно потребовала старшая дочка, упирая в бока мускулистые руки.

– Это кого, лекаря что ли? – сразу не скумекал любящий отец.

– Лекало! – по-военному отчеканила девица. – Овалы на железе по нему рисовать, дабы шлем склепать сподручнее было.

– Да! – грозно поддакнула вторая богатырша.

– Точно! – поддержала третья.

Я сдавленно хихикнула.

– А тебе что привезти, дочь средняя? – отчаянно заюлил отец, чувствуя, как его авторитет становится просто фикцией.

Я навострила уши.

– А мне, батюшка, рубанок новый!

– Банок, что ли, под варенье? – с замиранием переспросил отец.

– Рубанок, древко для копья выстругать! – сурово поправила дочка.

– Да! – грозно поддакнула первая богатырша.

– Точно! – поддержала третья.

Я уже кусала губы, чтобы не рассмеяться.

– А тебе что привезти с торжка, дочка меньшая, любимая? – нудной песенкой завел староста, наливаясь багровым румянцем гнева.

– А мне клещи и долото, – мурлыкнула барышня, красноречиво поигрывая бицепсами. – А гвозди не вози, батюшка, я их у кузнеца нашего бесплатно натырю…

Я медленно сползла по столбику, рыдая от смеха.

– Все, кончилось мое терпение! – люто вызверился староста. – Совсем вы меня, дочки, на старости лет перед селом опозорили! Ить вы же девушки, а не солдатня какая! Вы же на выданье! Фиг вам с маслом, а не рубанок с лекалом. Тебе помаду, тебе помаду, а тебе, младшенькая, помаду и ленту атласную в косу. И чтобы, пока меня не будет, в хате сидели да полотенца крестиком вышивали! Ясно? Заборы не строить, канавы не копать, дрова не рубить! Дали же Пресветлые боги дочерей…

– Батюшка, да как же так?! – Богатырши с ревом повалились отцу в ноги. – Да мы и вышивать-то не умеем… – Над двором взметнулся трехголосый девичий рев.

Досмеявшись до икоты, я утерла слезы и дружески обняла не на шутку опечаленного старосту:

– Не невольте дочек, уважаемый пан Штефан! Вон они у вас какие удалые да пригожие выросли, любо-дорого посмотреть. Отпустите-ка вы их лучше в Рюнге. Там женская дружина имеется, «Рюнхенскими пираньями» прозывается. Думаю, вашим девам-воительницам там самое место. А кроме того, в столице и женихов всевозможных пруд пруди.

– А что, и отпущу! – подобрел глазами староста. – Да вы, госпожа, и точно колдунья!

Обрадованные девицы с визгом бросились меня целовать.

В центре чисто прибранной горницы стоял стол, а на столе – обитый красным сукном гроб, в котором покоилась усопшая тетка Мона. Женщиной она оказалась пышной и дородной, а посему пухлое чрево напрасно оклеветанной ципелинской «ведьмы» горой вздымалось под смертным покровом, будто квашня выпирая над бортиком деревянной домовины. На груди беспокойной покойницы лежали благообразно скрещенные восковые руки. Я задумчиво обошла вокруг умершей, втихомолку дивясь ее внушительным габаритам. Впрочем, похоже, в молодости Мона имела все основания гордиться вполне симпатичной внешностью, доставшейся и ее сыну Густаву, чинно бьющему поклоны в уголке чисто прибранной горницы. Красивый парень, про таких у нас в Красногорье говорят – кровь с молоком. Кудрявые русые волосы перехвачены кожаным ремешком, над верхней губой курчавятся светлые усики. Косая сажень в плечах, как и положено удалому сельскому кузнецу, а глаза ясные и голубые – словно лесные барвинки. Ничего не скажешь – красивый парень, хоть сама в него влюбись.

Прекратив нахально разглядывать смущенно зардевшегося кузнеца, я недовольно повела носом. В горнице витал какой-то смутно знакомый и довольно неприятный запах… Что же он мне напоминает? Причем гадостные миазмы оказались настолько въедливыми и устойчивыми, что от них не спасало даже полнейшее отсутствие оконных рам. Зиявшая выбитыми окнами изба стала для меня загадкой под номером два.