Татьяна Талова - Кузнеца дочь

— Что ты делаешь, Свёль?.. — прошептал Эгиль, но Голуба его не услышала.

Отец учил ее драться. Бьёрн показывал несколько ударов. Бьёрн — хоть бы он не узнал, где пригодилась его наука! Гудмунд херсир, побелев лицом, хотел что-то сказать, ступил вперед — его остановил конунг.

Только вытащил меч.

— Проверяй, конунг! — выкрикнула Свёль.

Видал до того конунг дев, бьющихся лучше иных мужей. Знал про походы Раннвейг, жены Гаутрека, матери Гудмунда… Но эта!..

Халльвард усмехнулся. Замахнулся — пробно, легко. Отбила. Еще раз. Еще. Конунг остановился.

— Хватит с тебя. Ты и вправду мастер. Это — отличный меч…

И вправду — уж мог ли кто подумать, что конунг станет всерьез драться с девчонкой?.. И тогда, — отчаянно, зло, сильно, — ударила Свёль.

Ответный удар сбил с ног… А когда подняла голову — увидела Голуба помертвевшее лицо Вестейна Гаутрекссона за плечом конунга.

— Мало пользы в том, чтоб убить раба! — сказал тогда Халльвард Эйнарссон. — К тому же — чужого…

И ушел прочь.

— Зачем? — выдохнул Вестейн. — Что за безумства, Мейтис-слей-ви?

Эгиля не было. Разозленный кузнец уже ушел, как и старший Гаутрекссон.

Голуба все так же сидела на земле. Хевдинг подошел, заставил подняться.

— Что ты хотела сделать? Ведь я видел твое лицо — ты хотела убить? Халльварда Эйнарссона?

— Зачем спрашиваешь, раз и так понял?

— И кто же из нас ищет смерти, Свёль?

— Оба…

И как объяснить, что именно в этом походе проснулось в Вестейне желание вернуться? Не только ради матери, брата, маленьких близнецов…

— И ты бы убила? Убила, если бы смогла… — прошептал Вестейн Даин. — Убила бы нашего конунга?.. Да знаешь ли ты, что он…

— Знаю.

— Тот нож… — припомнил Вестейн. — Тот нож из Гардарики, который тебе так дорог… подарок… Что бы ты сказала, убей я твоего конунга?..

Бесполезно говорить с той, кто ничего, кроме своей беды, не видит. Вестейн отвернулся, с большим трудом вспомнил, что собирался рассказать.

— А знаешь, я ведь встретил твоих сородичей… Там, в море…

Пошатнулась дочь кузнеца. Знала она, что делают викинги с теми, чьи корабли повстречаются им в море! Хотела крикнуть — зачем сказал?! — не смогла…

— Меч ищешь? И на меня так вот замахнешься?..

— А различия не вижу, — смогла только выговорить Голуба.

И хорошо, что смотрел Вестейн хевдинг в сторону — не вынесла бы такого взгляда девушка! И смолчал Мертвый, не сказал, что впервые не стали его воины биться, впервые разговором закончилась такая встреча…

— Брат! — позже, вечером сказал Вестейн херсиру. — Этой осенью жди гостей из Гардарики… Я договорился… Они обещали много богатого товара…

— Быть может, впору менять твой черный драккар на кнарр? — улыбнувшись, спросил Гудмунд. — С каких пор мой брат стал торговцем?

— С этого похода. И только на один раз, — пожал плечами хевдинг. — Больше не жди от меня такой глупости.

А потом все слышавшая Раннвейг, дождавшись пока Вестейн останется один, подошла к нему неслышно и спросила, нахмурив седые брови:

— Это из-за нашей Свёль? Из-за рабыни?

Долго молчал Вестейн Гаутрессон, а потом сказал:

— Этой зимой я назову ее своей женой.

А Раннвейг хотела промолвить, что любая рабыня обрадовалась бы на месте Мейтисслейви, но промолчала. Знала, что Вестейн долго ждал, чтобы хоть частичка этой радости отразилась на лице пленницы. Раннвейг задумалась. Другой бы на месте Вестейна и не подумал бы о женитьбе — и так его была бы девчонка… Поменялся сын, а мать и не заметила того. Или, быть может, она совсем плохо его знала.

Трудно сказать, что случилось с Голубой, едва увидела она гостей Нордрихейма, едва услышала родную речь!

— Мейтис-слей-ви, — тихо сказал Вестейн Даин, приплывший вместе с гостями и шагавший теперь рядом с высоким русоволосым мужчиной, — вот она, кузнец из Гардарики, о которой я вам говорил.

Голуба застыла камнем.

— Ужель не рада, девица? — лукаво сощурился купец. В волосах белели седые нити, но он был еще не стар. Он улыбался, скрывая свое волнение, а Голуба… Голуба только и смогла, что поклониться в пояс, как принято.

— Думалось, на шею кинусь, как своего увижу… — вырвалось у девушки. — А теперь с места не сдвинуться… Счастью не верю! Не чудится мне это?

— Не-ет! — засмеялся купец. — А что не сдвинешься… так то не помеха! — сердце доброе было у Стояна Всемилыча, а душа простая, открытая — крепко обнял Голубушку, словно дочь родную. — Бедная ты, бедная, — проговорил. — И как же занесло, почему ни отец, ни брат, ни жених не защитил?