Татьяна Талова: Кузнеца дочь

Так и шептала, а слезы катились и катились, и дела до них не было…

— Ива дождя Драупнира,

Грозной Христ подруга, -

рубашки звенят,

сшитые в кузне

умелой рукой!

Огонь солнца драккаров

не ты ли родила,

Гёндуль сестра?

Ныне же плачешь…(10)

Странные стихи складывали норманны, а умел это делать едва ли не каждый уважаемый муж! Но самых умелых звали скальдами… Вестейн Даин скальдом не был. Но так уж вышло, что именно в то утро он оказался у кузни.

…Мейтисслейви удивленно посмотрела вверх, и слезы застыли в глазах. То, что они не высохнут — это Мертвый знал. Но сейчас они хотя бы перестали катиться по раскрасневшимся щекам. Он знал, что в тот день был совсем не похож на себя. Он проснулся с каким-то странным весельем. И утром они с братом уже в который раз дрались во дворе на топорах, и он засмеялся раз или два — Гудмунд тогда сказал, что скоро небо перевернется. Потом братья перебросили неотточенное оружие другим воинам, и старший вернулся в дом, а Вестейна ноги сами понесли к кузнице. А что? Он спросит у Эгиля, как идут дела, спросит у Свёль о ее стране — он знал, что о ней девушка говорит всегда охотно и много, хоть это, должно быть, и грустно…

И вот теперь он вспомнил, что некогда неплохо складывал висы. И не прогадал.

— Отчего плачешь, Свёль?

— Показалось, — отвечает Голуба хмуро.

— Я не глупый и не слепой, — сказал тогда Вестейн хёвдинг.

Внимательно посмотрела на него Голуба — и не согласилась с Бьерном. На брата он был очень похож. Руками и взглядом. А остальное не суть важно. И если руки внушали уважение, то второй такой взгляд Голуба перенести бы не смогла — так смотрят на очень-очень дорогую вещь, которую нужно окружить заботой и крепко беречь, чтоб, — смилуйтесь, Боги! — не сломалась. А то, что вещица все понимает и изнутри естся — то неведомо. Только вот то, что говорил брат Гудмунда, никак не вязалось с этим взглядом.

— Ты тоскуешь о своей земле, — сказал Вестейн. — Я бы сказал, что могу тебя отпустить, но не хочу, чтобы ты считала меня лжецом.

Голуба молчала.

— Я бы сказал, что ты можешь найти и радость, и покой и в этой земле, но не хочу, чтоб ты на меня злилась, ведь слова чужеземца для тебя ничего не значат.

Голуба плотно сжала губы.

…Я бы сказал, что ты красива, но не хочу, чтоб ты меня сторонилась…

Вестейн подумал и добавил:

— Ты думаешь, я не могу об этом говорить, не зная плена.

Он сказал это совсем спокойно, равнодушно, только глаза потемнели.

— Тебя называют Мертвым… — вспомнила Свёль. — Почему?

Тогда хёвдинг улыбнулся и сел рядом. Перво-наперво он спросил:

— Тебе не холодно?

А когда Голуба покачала головой, он продолжил:

— Я расскажу. Хотя ничего особенного здесь нет. Я попал в плен восемь лет назад. Тогда мне было шестнадцать, вряд ли это больше того, сколько есть тебе сейчас. Только плен был другой. Это был мой третий поход… И боевой плен.

…Дикая боль и дикие крики. Что вспоминать?.. Как били — чем попало, что попадется под руку, сильно и зло — отыгрываясь за походы отца, матери и брата? Не до чести, не до совести — ведь и их дети гибли под мечами врагов… Показать, может, шрамы? Да зачем… Не убили — почему? И вправду думали, что от родителей отрекусь, от боли обезумев, или о чем-то другом мыслили?..

— Все думали, меня убили. И шли мстить.

…Хотели спастись, выдать меня и выкупить хоть несколько жизней… Не имеет смысла. Когда увидели, чем стал младший Гаутрекссон…

— И нашли меня. Вылечили.

…Позор. Это был позор. Для меня… лучше бы умер… Заставить забыть о плене… Не себя, так хотя бы других — всесильна слава… Мертвый — это должно внушать страх, а не жалость… не память о былом…

Просто говорил хёвдинг. И Голуба сразу поняла, что за этими словами стояло столько… столько, сколько Голубе с ее бедами и не снилось. А хёвдинг еще усмехнулся и посмотрел на Голубу. Наверное, думал, что она ничего не заметит… Она-то, да не заметит! Помимо воли протянула руку, крепко сжала жесткую ладонь. Хотя, это еще кто сжал — пальцы хёвдинга замком сошлись, и не вырвешь так просто-то. Взгляд пустым стал, тихо-тихо сказал хёвдинг:

— За месяц… Я только боль и запомнил. Вот тогда — я умер.

…Никому так не говорил, да вообще не говорил… Надо же, и стоило руке девичьей в руку лечь — и все расскажу как есть… А пусть знает! Пусть!.. Пусть будет так, пусть держит за руку и смотрит в глаза…

— Расскажи, что ли, и ты про себя. Про страну свою…

…А когда вернулся Эгиль с Бьёрном, Голуба уже вовсю рассказывала об обычаях, говорила, как строят и как сеют, как песни поют, как хлеб пекут, как требы богам воздают. И о Богах говорила — о кузнеце небесном Свароге, о Ладе-матушке, о Роде великом, о Велесе мудром, о Яриле ясноликом, о Леле-любви. И ведь сумела найти слова нужные — иначе сидел бы смирно рядом сам Вестейн Мертвый? Бьёрн усмехнулся, развернулся быстро и Эгиля за собой утащил — ровно и не было никого.