Татьяна Талова: Кузнеца дочь

— Я вижу, руки у нее в мозолях! — сказала она. — А в глазах кроме слез сохранился ум и гордость! Да и ты, Хальвдан, впервые на моей памяти заступаешься за раба… Что ж, это славный подарок Гудмунду!

Ее волосы были абсолютно седые, а годы отпечатались на лице глубокими бороздами. То была Раннвейг — мать херсира! В молодости она плавала на синем драккаре, стояла, бесстрашная, на носу корабля с тяжелым боевым копьем, и смерть первого врага она посвящала рыжебородому Одину — и только раз промахнулось ее копье! То было в битве с Гаутреком Волком, отцом Гудмунда-херсира… Это потом рассказал Голубе Бьёрн и добавил:

— А теперь подумай, какие славные воины должны были родиться от союза Волка и Валькирии?

И родилось двое сыновей — Гудмунд и Вестейн. И старшему досталось звание херсира. Вестейн родился на целых двадцать лет позже брата — когда Раннвейг уже не помышляла о детях. Она, видели, смеялась тогда и всем говорила, что если родится сын, то впору ей снова брать копье и вставать на носу корабля! И встала бы, смелая, да только муж запретил. Гаутрек — он был единственный, кто мог ей запретить…

Бьёрн сказал, что братья разнятся меж собой как день и ночь. И смотря на Гудмунда-херсира Голуба сразу представляла себе второго брата. Херсир был, как и многие здесь, светловолос, а глаза были голубые, тоже очень светлые — будто выеденные соленым морским ветром… Голуба знала, что по здешним меркам херсир был настоящим красавцем. Она взглянула на руки Гудмунда Гаутрекссона — задубевшие, едва ли не черные от мозолей, хранящие память о весле драккара и оружии… Голуба почувствовала уважение к этому знатному мужу. Стояла перед ним и ждала, что будет. А Гудмунд-херсир ждал, что станет делать гардская пленница. Упадет ли на колени, запросит ли о милости, кинется ли с ножом? Бёльверк рассказал, что она дважды пыталась себя убить и неизвестно, не съела бы ее изнутри тоска, если бы не Бьёрн Рагнарссон…

Так ничего и не решив, херсир велел накормить пленницу и уложить спать. Воины еще пировали, когда уснула Голуба в той части длинного херсирского дома, где всегда ложились спать девушки-рабыни.

А утром ее разбудили и вновь отвели к херсиру. И снова Гудмунд Гаутрекссон долго смотрел на гардскую девушку.

— Идем, — наконец сказал херсир, — докажешь, что ты и вправду такой мастер, каким называет тебя брат моей жены.

И хотя Голуба уже могла понять, что сказал херсир, Бёльверк, стоящий рядом, перевел, и подтолкнул ее вперед. А кузница находилась вдали от странного длинного дома, в который привели Голубу сначала. И там-то Голуба вздохнула почти счастливо.

— Эгиль! — позвал херсир.

Эгиль был кузнецом, сыном раба и рабыни. Отец его был захвачен в одном из походов Гаутрека, а мать жила в Нордрихейме. Кузнечное дело он знал от отца. И был Эгиль уже стар, но все здесь относились к нему хорошо.

— Эгиль, — сказал Гудмунд-херсир, — Бёльверк говорит, что эта Мейтисслейви кует получше тебя! Дай девчонке работу, а я приду и погляжу — позже…

Только усмехнулся Эгиль. Он-то знал, что малая, да вдобавок девка, никогда не сможет его превзойти. Да сможет она хотя бы поднять кузнечный молот?..

…Эгиль не верил, что это сотворили руки чужеземки. А Голуба лишь повторила обруч, скованный для дочери старосты. Она подумала, что работа, послужившая доказательством мастерства в родной земле, и здесь ей поможет. И переплетались тонкие прутья, складывались в дивный узор, а по бокам распускались два цветка в шесть лепестков… Долго работала Голуба, а когда вытерла пот со лба, увидела, что стоит в кузнице не только Эгиль, но и Гудмунд-херсир. А сколько он наблюдал за работой Голубы — Даждьбог весть.

— Это женская вещь, — с трудом выговорила Голуба, вдруг испугавшись, что местный князь подумает, будто она сделала бесполезное дело — может, стоило ковать сразу меч?

Херсир молчал, а старый Эгиль говорил что-то быстро-быстро, и Голуба подумала, что перепутала слова и успела пожалеть, что нет рядом Бьёрна.

А потом Гудмунд Гаутрекссон подошел к Голубе, взял украшение и как мог осторожно надел на девичье запястье.

— Посмотреть, — сказал херсир, — так же хорош он на руке, как мне сначала показалось…

Он говорил медленно, чтобы чужестранка поняла. А Голуба посмотрела на обруч на своей руке и захотела сказать, что сделает еще сотни таких же, и лучше, во много раз лучше — и отпустит ли норманнский князь после этого ее на волю? Хотела сказать — не смогла подобрать слов…