Дэвид Кек - Пора предательства

Дьюранд заморгал.

— Абраваналь послал в Монервей гонцов.

Дорвен кивнула.

— На посторонний взгляд Морин кажется холодным, жестким… но когда я была еще маленькой девочкой, он иногда появлялся в чертогах отца — где я гонялась за собаками или сидела за вышиванием. Я видела его перчатки для верховой езды, его синюю мантию и понимала — он пришел за мной. Он почти ничего не говорил, но мы с ним мчались верхом, и за нами летело знамя — бриллианты на сине-золотом фоне. В любую погоду — хорошую или же плохую, он крепко обхватывал меня, и мы уносились прочь от стен, от слуг и ждущих дам. Мы без единого слова летели в лес, скакали так, что в груди у меня и у бедного коня не оставалось ни глотка воздуха. Потом мы всегда оказывались у какого-нибудь ручья. А у Морина находился ломоть сыра или мешочек яблок. Он почти ничего не говорил, зато слушал. Для меня это было сплошное волшебство: наедине с братом.

Глаза Дорвен блеснули, и в единый миг образ несгибаемого, точно копье, Морина Монервейского преобразился в глазах Дьюранда.

— Скоро ты сможешь сама у него все спросить.

— Наверняка. Однако последние недели меня замучали страшные сны. Просто не верю, что он в безопасности. Я слишком часто бываю с Альморой, а при дворе слишком мало женщин. Я вижу его во тьме. Было так трудно даже просто придумывать бедняжке всякие занятия, чтобы отвлечь ее. Когда тут думать о таких вещах?

Недели, сказала она, недели без тени надежды поговорить с кем-нибудь о потере брата. Дорвен поглядела на Дьюранда, а потом вздернула подбородок.

— Я пришла сюда в поисках одиночества — хоть ненадолго избавиться от толпы. И в поисках возможности подышать свежим воздухом. Но не обрела ни того, ни другого. — Она смотрела на облака. — Многие нынче ночью вольются в ряды Утраченных душ. Они в воздухе вокруг нас, витают с дымом и искрами. Я ощущаю их напор, с каждым разом все сильнее и сильнее.

— Дорвен…

Дьюранд попытался взять ее за плечи, однако она вырвалась у него из рук и скрылась в глубине башни. Едва ли было бы уместно гнаться за женой своего господина через целую толпу народа.

— Прах побери, — выругался Дьюранд.

Он долго стоял в кромешной темноте, слушая грохот собственного сердца, а потом с размаху ударил кулаком о крепкую стену.

В ту ночь они преклонили колени во чреве глубочайшего ада. В воздухе висел шепот молитв. Дорвен снова сидела с Альморой, и малышка была серьезнее и торжественнее многих, хотя древний замок стонал так, точно в каждую бойницу рвались души мертвых. Абраваналь смотрел вокруг невидящим взором и тяжко дышал, думая о чем-то своем. Дьюранд разглядывал толпу в Расписном Чертоге — сотни людей глядели оттуда на них, наверняка в глубине сердца взвешивая свою жизнь против жизни маленькой девочки и присяги на верность. Страх все сильнее и сильнее овладевал защитниками замка.

Дорвен потянулась накрыть ладонью руку Ламорика, но тот уже поднялся.

— Вполне в духе Радомора было бы штурмовать стены сегодня, когда мы думаем, что из-за пожара находимся в полной безопасности, — промолвил он и отправился проверять часовых.

Дорвен смотрела, как ее муж выходит из святилища. Он совсем недавно вернулся после еще одной столь же нервной вылазки: проверял, как распределяют стрелы среди лучников.

В Расписном Чертоге кто-то плакал.

Сверкающая игрушка в руке Альморы тихонько тикала. Девочка задумчиво прикусила верхнюю губу.

У одного из окон стоял патриарх.

— Тридцать тысяч душ изгнано из города в поля. Четыре тысячи уже погибло. — Длинная серебристая борода его дрожала в такт движениям губ. — Утонули в черной воде под стенами или заживо сгорели в подвалах.

Его верховное святилище, построенное в дни Древнего королевства, стояло за стенами замка. Хрупкие прямоугольники окон спадали слезами расплавленного свинца.

— Мы возвратим себе город, — заявила Альмора. — Дядя Радомор будет наказан.

Город свистел, точно горшок в печи для обжига.

Лицо патриарха тонуло в тени.

— Ах, Альмора! У Радомора лишь одна душа, чтобы уравновесить все, что он взял.

Альмора склонила головку набок.

— Они отправились на небо. Вы сами мне говорили.

Вся комната глядела на жреца.

— Да. Говорил. Но трудно проявлять такую мудрость, как ты. Жил когда-то один человек: большой мудрец. Его звали Марселин. Он предупреждал, что мы должны платить состраданием за ненависть и прощением за злобу, а иначе окажемся в одном аду с нашими врагами. Как же это нелегко.