Ника Ракитина - Завтрашний ветер. Незнакомка

Они оказались на пустынной ночной улице. Пахло дождем и мокрой травой. Аррайда вспомнила, как тосковала в пыльной северной степи по этим запахам. К горлу подступили слезы.

Так они шли по улице — седеющий бедно одетый мужчина и крепкая девушка-воин в закрытом шлеме и бахтере, с мечом на спине и сумкой, небрежно заброшенной на плечо. Впрочем, сумку никто не видел.

Стражники-хлаалу провожали их равнодушными взглядами.

Путь был короток — через мост, по лестнице и налево — под арку, где свет факела облизывал прямоугольные, окованные железом двери.

— …И сразу же возвращайся.

Аррайда вынырнула из накатившей — одновременно ледяной и жаркой — волны. Проглотила прошлую обиду. Потянулась к дверному кольцу.

— Кай…

Интересно, он догадывался, что Аррайда хотела его убить?

Она стянула с головы тесный эбонитовый горшок шлема.

— Я страшная уже?..

Мастер-шпион сощурился:

— Не сдавайся, Луна-и-Звезда.

Больно сжал девичьи запястья. И прикоснулся к щеке Аррайды губами.

И спускаясь по беломраморным ступеням Волверин-Холла — имперской крепости в Садрит-Море, где располагалось местное отделение магической гильдии, — и бегом пересекая Восточное море, которое под действием заклинания хождения по воде стелилось под лунами и ложилось под ноги волнами, похожими на звездноцветную скомканную скатерть, Аррайда помнила об этом. Воспоминание давало силы держаться. С кружимой жаром головой, злая и веселая, наемница постучала ранним утром в круглые массивные двери Тель-Фира. Башни Фира, похожей на охапку растущих из общего корня, причудливо изогнутых огромных опят, чьи массивные ножки образовывали круги и дуги, а округлые шляпки возносились в розовеющее небо так высоко, что при взгляде на них затылок стукался о шею. Узорчатое, золотое, коричневое и синее — живой прихотливый замок, от красоты которого сияли глаза и душа.

Аррайду впустили и без лишних слов провели в покои древнего волшебника, указали трубу в живых стенах:

— Лети.

В общем, телванни оказались не такими страшными, как их малюют. Только ехидными не в меру. Колдуны, что с них взять…

Дивайт Фир был похож на тощего дремору — духа в кроваво-черных доспехах, бродящего в развалинах даэдрических храмов или старинных склепах. Вот только голова из ожерелья кирасы торчала самая обыкновенная, данмерская: слегка изрезанная морщинами, с крючковатым носом, собраными в хвост седыми волосами и седой остроконечной бородкой. Зрачки раскосых алых глаз были живые и острые.

— Добрый день, девушка.

— Аррайда, сударь, — она извлекла из сумки и выставила когерер на крякнувший под тяжестью резной столик.

Волшебник стремительно облизнулся. Глаза из острых сделались ласковыми. Пальцем он прошелся по изогнутому, как женское бедро, янтарному боку древнего инструмента.

— Ты умеешь угодить.

— Я по делу. Эдди Теман сказал, что ты… ты лечишь корпрус.

— Быстрый Эдди не умеет держать язык за зубами. Погоди… Шлем сними!

Аррайда стянула с головы эбонитовое ведерко и поставила рядом с когерером.

Без капли брезгливости волшебник покрутил за подбородок лицо наемницы, левой рукой подтянув и встряхивая стеклянный шар со светящимися мотыльками.

— М-м… самое начало. Когда это с тобой?

— Вчера. К вечеру.

Аррайда глубоко вздохнула, стараясь не заплакать.

— Ясно. Голова кружится? Обмороки были? Сколько зелий пила и какие?

Выслушал, поглаживая бородку. Согласно покивал.

— А это лучше снять сразу, — Дивайт Фир коснулся бахтера наемницы, — пока можно сделать без излишних потерь. Да и жаль хорошую вещь. Когда плоть бурно растет — раздеться становится трудно. Калеки корпруса еще и забывают, как снять доспех, и не склонны принять чью-либо помощь. Они ранятся, пробуя их сдирать, а часто гибнут от удушья.

— Спасибо, я подумаю.

— Думай… Эдди Теман должен был сказать. Я держу Корпрусариум — лечебницу для таких, как ты. Вернее, приют. За ними присматривают… кормят… залечивают раны, которые они в припадках бешенства наносят себе и друг другу. Мирная ровная жизнь, длящаяся столетиями… — сахарно жмурясь, говорил волшебник. — Недаром корпрус зовется "божественной болезнью". Кто болен им, становится невоспримчив к прочим заразам, моровым и обыкновенным. Что там… он, если не навредит себе или если его не убьют, практически бессмертен.

— "Ни мор, ни возраст не смогут повредить ему…"

Фир дернул остроконечную бородку. Поморщился.