Садовница

Эрле отступила назад, выбралась из толпы, огляделась по сторонам — вон пирожник, купить, что ли, по старой памяти? — возьму два: с капустой и мясом… Подошла к торговцу — синяя рубаха, лоток на шее — сияя улыбкой такой нежной и волшебной, что если бы она потребовала — наверное, отдал бы весь товар даром. Но не успела она попросить пирожок, как над ухом забубнил охрипший монотонный голос:

— Не хотите ленту, госпожа? Отличный товар, прямо из Таххена, и очень недорого — всего десять медяков, себе в убыток продаю… А может, вам понравятся вот эти бусы?

Эрле развернулась, пристально взглянула на говорившего. Лицо ничем не примечательное — загорелое, угрюмое, скуластое, чем-то, кажется, даже знакомое, с резким подбородком; темные с проседью волосы, на вид лет тридцать пять — сорок, платье темного цвета, за спиной — короб, наверное, там товар… а вот аура…

Ужас. Ужас. Ужас. Ужас…

На земле лежат растения. Сотни и сотни; мертвые. Тонкие, молодые, едва распустившиеся листики — самые слабенькие, самые беззащитные — растоптаны, безжалостно выдраны с корнем, переломаны, исковерканы, только смятые трупики листочков лежат на черной, пустой, обезжизневшей земле…

— Нет!

Она тяжело дышала; глаза были мутные и совсем дикие. Не сразу она осознала, что лицо торговца выражает точно такие же чувства: испуг пополам с брезгливостью.

— Ты тот, кто губит таланты? — спросила она хрипло. Страшное видение ушло, но ауру вокруг его лица она по-прежнему видела… до того, как распуститься, его талант был черного цвета… Бог мой, отчего же я не поняла этого раньше?

— А ты та, кто засевает свой сад сорняками? — парировал он насмешливо, и мир вокруг нее стремительно сузился до размеров его худого недовольного лица.

— В моем саду нет сорняков, — возразила она тихо. — Там желанен и прекрасен каждый цветок.

— Да ну? Неужто? — он насмешливо сощурился. — А насильники, грабители, убийцы? Скажешь — это не таланты? А ты знаешь, что бывают такие цветы, которые, распускаясь, отравляют своим дыханием другие цветы, и до того, как бутон распустится, он ничем не отличается от всех остальных?

— Например? — поинтересовалась Эрле, пытаясь держать себя в руках.

— Пример? — он на мгновение задумался. — Да сколько угодно! Вот такая, допустим, история. Жил на свете нищий, и был у него талант — воспитывать детей. Только воспитывать ему было некого, потому что детей поблизости не имелось. И тогда ему пришла в голову блестящая мысль: он сговорился еще с несколькими нищими, и они стали воровать по деревням малышей, калечили их и заставляли попрошайничать. И при всем этом он этих детей любил, как родных, нежно о них заботился и воспитывал ради чистого удовольствия — другое уже дело, что это удовольствие приносило ему столько денег, что ни он, ни его компаньоны уже никогда не сидели на паперти с протянутой рукой…

Эрле пожала плечами.

— Ты слишком высокого мнения о моих скромных способностях, торговец. Я не могу мановением руки изменить человеческую природу. Я проращиваю семена и подвязываю молодые растения, а не создаю их. Если в самом человеке нет зла — он не станет калечить ни в чем не повинных малышей, какой талант у него бы при этом ни был.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете таких вот нищих, готовых причинить зло другому, чтобы им самим было хорошо? — спросил он очень тихо.

— А ты хоть представляешь, сколько на свете людей, которым не может быть хорошо, когда плохо кому-то рядом? — невольно она возвысила голос. Кто-то обернулся, посмотрел на спорщиков непонимающе. Торговец улыбнулся половиной рта — улыбка не шла ему совершенно — и сделал рукой успокаивающий жест.

— Давай говорить потише и на всякий случай отойдем к той стороне площади, — он кивнул в сторону фонтана: мраморная девушка поглаживает по спинке сидящего у нее на руках мраморного же голубя, и из разинутого клюва птицы течет вода. — Во-первых, там мы не привлечем своим разговором ничьего внимания, а во-вторых, здесь жарко, и я устал держать этот короб.

Они подошли к фонтану. Торговец тяжело опустился на бортик, вытянул ноги, а короб поставил рядом, на серую запыленную брусчатку. Коротко усмехнулся, опустил руку в несвежую воду — мутноватую, на дне посверкивают, как мелкие рыбки, невесть кем накрошенные туда осколки зеркала — вытащил, провел по лбу мокрой ладонью… Солнце плясало на мраморе, вело бешеный хоровод в водяных брызгах, а здесь, на бортике, растянулась лениво такая прохладная, такая желанная тень… И кукольник, и его зрители остались справа, у края площади: по давней традиции представления разрешалось устраивать только там.