Дарья Зарубина: Ведьма

Привычные к долгой дороге лошадки шли скоро, но не спеша, без лишней суеты, как идет старый копейщик, за спиной у которого столько дорог и тропок, что, сплети их в одну, хватит Землице-матери пояс соткать. Шелестел по обе стороны дороги знакомый лес, сетовал на широкие прожелти в зеленой гриве, на алые кисти рябин, на багровые медальоны осиновых листьев.

Над головой, тоскливо перекликаясь, потянулись в теплые закрайские степи журавли. Высоко в сереющем небе ветер волок их, словно отломанные от верхушки сухой березы веточки, в страну кровавых закатов. И они, вытянув флейтой тонкое горло, по-птичьи сетовали.

— Ты ведь знаешь, я во все эти бредни бабьи не верю, брат, но тут… словно бы предчувствие нехорошее. Грядет что-то… недоброе. И нечего губы кривить, Тадек, словно больше моего знаешь. Не ко благу все это. Ведь ты смуту затеваешь. Ну, раздерут на клочки соседи Черну — до того нам горя мало. А если ты от того себе удел получишь, так и к лучшему. Но что, если войдут стервятники во вкус… Дальняя Гать ведь тоже лакомый удел…

— Это ты, Лешек, журавлей наслушался, — ответил Тадеуш, глядя на дорогу между ушами лошади. — Не всякая перемена к беде. О сказанном и сделанном не жалею, да и о том, что собираюсь сделать, — тоже. Якуба спасу, быть может, от Чернца, Бялое уберегу. А если получится избавиться от проклятого Чернца, так, может, вернется ко мне мое серденько. Простит, что был доверчивым глупцом, позволил себя обмануть, ее от Чернского душегуба не уберег. Только о глупости и доверчивости своей и жалею. Больше ни о чем. Ты прав, мутить воду — дело опасное, многие захотят свое урвать. Только князь Владислав — такая щука, что, воды не замутив, не взять.

— Страшную игру ты, Тадек, затеял. Отец тебя поддержал, это верно, но что, если опередит нас Владислав? Ведь это страшной силищи человек. Высший маг! Он двенадцати лет от роду всех бояр в тереме одной мыслью в куски изорвал — и отповедь не тронула. А мы за каждую искру Земле дань платим. Ударь его — он и не почувствует, только сильнее сделается, а ты отповедью сам себе дух вышибешь, с книжкой-то…

Тадеуш не ответил. Потянулся к ветке, что склонилась к дороге, сорвал, положил на седло, стал в задумчивости ощипывать зеленые с едва приметной охряной каймой листья, бросать в дорожную пыль.

— Один охотник против черного матерого волка — почитай, покойник. Потому и не один иду, а со сворой.

Видно было по лицу Лешека Дальнегатчинского, что много есть у него ответов на братнюю речь. Хотелось ему сказать, что и волк слишком силен, и свора уж больно охоча до теплой крови, не важно, волчьей или хозяйской, да и неизвестно, примут ли князья древних родов за вожака второго сына Войцеха из Дальней Гати. Все это так явно читалось на челе молодого княжича, словно ловкий резчик вывел лезвием на чистом открытом лбу, записал в бороздках морщинок, в уголках губ. Тадеуш по лицу брата читал как по писаному, а потому не дал ему сказать.

— Не останавливай меня. Уж обратного ходу не будет. Просто подумай, что мне терять, Лешек. Землю? Ее у меня нет. Гать твоя, хоть и знаю, что ты меня не выгонишь, а все-таки не я хозяин. Наследное твое право. Счастье? Так я свое счастье уже потерял, позволил из рук вырвать, из-под самого носа в Черну увезти. Что мне терять?!

— Жизнь… — тихо проговорил брат с такой болью в голосе, что Тадеушу стало стыдно.

— У каждого своя судьба, Лешек. Моя решилась в тот день, когда батюшка посадил меня на коня и отправил в обучение к Казимежу в Бялое място. Горек кубок оказался, но трусостью будет бросить и до дна не испить.

За поворотом дороги взору путников открылась деревенька. С виду — из зажиточных. Мальчик в рубахе не по росту и потертой душегреечке козьего меха гнал вдоль обочины несколько тучных коров. Те двигались медленно и лениво. Полное молока вымя покачивалось при каждом шаге, словно соборный колокол.

Путники поворотили к постоялому двору. Хозяин, отворивший калитку двум своим коровкам, не сразу заметил гостей, а как заметил — охнул, присев. Торопливо заковылял в сторону дома, махнув работнику: загони, мол, скотину. Всадники не успели еще спешиться, как навстречу им выскочила старая хозяйка — сухая сгорбленная старуха, не жена, матушка. Поклонилась поясным. Вцепилась сухими пальцами в сумку на седле Тадеуша.

— Милости просим, дорогие гости. Радость какова! Ведь уж думала я, сынок, преставился ты, Землице отошел. Молилась. А то ведь грех какой. Дурака нашего крепко выпороли. Уж теперь за жердину лишний раз не схватится…