Дарья Зарубина: Недоигранная партия

Во дворе под липами, там, где обычно грелись на солнышке бабушки, играли в шахматы. На длинной скамье, рядом с ней, на столе для домино и даже на нескольких табуретах, принесенных для такого случая из квартир первого этажа, располагались шахматные доски. Бабушки, если верить их словам, по причине «шахматного безумия» перебрались в тенек у подъезда и издали обсуждали игроков.

Но бабушкам верить не стоило. С насиженного места их выгнали не любители шахмат, а беспощадное к сплетникам августовское солнце, до белого звона накалившее блеклое дерево скамеек. Липовые ветки не могли защитить от его палящих лучей, но игроки терпеливо пеклись на солнце, вытирая кепками вспотевшие лбы. Поскидывали мокрые от пота майки и соколки. Иные, бросив кепку или дачную шляпу на траву, повязали рубашками головы на манер турок, другие укрыли, как плащом, плечи газетой, чтобы потом женам не пришлось мазать кефиром солнечные ожоги. Одному гроссмейстеру, казалось, нипочем было августовское пекло. Безупречный — шляпа бежевого текстиля, светло-серые брюки «в елочку», кремовая рубашка и жилет в тон брюкам застегнуты на все пуговицы, — он бродил между досками, на секунду-две замирая над каждой в задумчивости: длинные бледные пальцы пощипывают выбритый подбородок, кустистые белые брови нахмурены. Если приглядеться, можно было заметить, что рубашка и жилет гроссмейстера под мышками намокли от пота, что чуть выше белоснежного, но поникшего от жары воротничка виднеется след от пореза бритвой, а на сером галстуке с серебряным крапом под самым узлом сидит божья коровка. Но никто не приглядывался: шахматисты уставились в свои партии, а старые сплетницы обосновались слишком далеко. К тому же одна из них умудрилась забыть дома очки и теперь щурилась, то и дело вытягивая уголки глаз пальцами, становясь похожей на злого духа с Хоккайдо, каким-то ветром занесенного в пыльный и душный подмосковный двор.

Рядом с бабушками на скамейке тоже лежала газета. Ее забыл кто-то из игроков, торопясь расположиться с доской поближе к гроссмейстеру, а когда стало припекать, не решился сбегать и забрать. И понять его было можно. Ритуалы общения с дворовыми бабушками могли занять минут пятнадцать. А кому охота в самый разгар напряженной игры тратить столько драгоценных минут на расшаркивания, поклоны, заверения в здравии всех домочадцев и воспоминания о том, как бегал мальцом в шортах на помочах.

Газета осталась лежать на скамье, шевеля листами в слабом ветерке, и, казалось, совершенно не привлекла внимания бабушек, однако, прислушайтесь вы к их разговору, выяснили бы для себя удивительную вещь — старушки уже были в курсе всего, что в ней говорилось.

— Биоробот он, Тайка, точно тебе говорю, — проговорила с жаром одна. — Вон и в газете писали…

— О нем? — не поверила ее товарка. — О Капитон Василиче?

— Тьфу, Тая, да не о нем вовсе. О биороботах. Говорят, их давно уже у нас сделали, уж много лет рядом с нами живут.

— Да врут, Катенька, — махнула та. — Если бы давно жили, неужели же не узнали бы? Только сейчас заговорили.

— Раньше нельзя было. А теперь Перестройка. Вот и можно стало, — со знанием дела заявила Катя. — Вроде Циолковский их сделал в шестнадцатом году под Калугой. А может, и не он, или не роботов. Может и нет, вроде Поспелов, и не в шестнадцатом, а в шестьдесят первом…

— Только если в шестнадцатом, — перебила третья бабушка. — Капитон Василич с двадцатого года: он на семь лет меня моложе. У нас восемьдесят пятый. Сколько ему нынче-то…

— Шестьдесят пять.

— Вооот, — протянула Тая. — Ой, юбилей, почитай.

— Полуюбилей, — не сдавалась Катя. — Да и не полагается роботам про юбилеи думать. Будто поздравлять мы его обязаны, словно он живой человек.

— Так он и есть живой. Я слушала, по радио говорили, что эти биороботы — они совсем как люди, только мозги у них… такие, электрические.

— Электронные, Муза, а не электрические. Электрическая — это плитка бывает или чайник, — рассердилась Катя. — Вон, гляди, на такой жарище уж и чайник бы расплавился, а наш академик ходит и хоть бы вспотел. Робот и есть.

— А как же он тогда робот, — засомневалась Тая, — если я и маму его, Лизавету Игнатьевну, хорошо помню? Нешто она могла робота родить?

— Может, и не родила вовсе, а ей в роддоме робота дали, — не унималась Катя.

Муза сидела молча, глубоко задумавшись.

— Глупости ты мелешь, Катька. Моя мама тогда в роддоме работала и ничего не говорила, чтобы кому-то вместо ребеночка робота дали, — возмутилась Тая.