Макс Фрай - Лабиринт Мёнина

Мое давешнее усталое равнодушие вдруг сменилось беспричинным гневом. Все к лучшему: куда легче и приятнее ненавидеть Джуффина, чем сходить с ума при мысли, что я больше никогда не увижу этого человека… человека, который меня, кстати сказать, выдумал. О господи!..

Еще немного, и я бы полез с ним драться, просто потому, что ярость облегчает боль. Я стиснул зубы. Джуффин адресовал мне вопросительный взгляд. Кажется, он действительно не понимал, что со мной творится.

— Я был бы очень признателен, если бы вы теперь говорили со мной как с чужим человеком, с которым вас не связывают ни судьба, ни дружба, ни общие воспоминания, — наконец сказал я. — Так будет проще. Тот Макс, которого вы называли «мальчиком», только что умер. Его жизнь, ваш замечательный подарок, закончилась. Началась другая жизнь. Возможно, не такая замечательная. Но моя. Не нужно воскрешать симпатягу Макса, а то он, чего доброго, бросится вам в ноги, с жалобным воем будет выклянчивать возможность вернуться в Ехо — пусть не сейчас, а когда-нибудь, хоть на часок, напоследок… А там сиганет вниз головой из чердачного окна своего Мохнатого Дома или других глупостей наделает. Поэтому не тревожьте мертвых, Джуффин. Возвращайтесь домой. И все будет хорошо.

Я чувствовал, что несправедлив к нему, но ничего не мог с собой поделать. К тому же нам обоим следовало бы сохранить друг о друге не слишком приятные воспоминания, чтобы не сожалеть о потере, — разве не так?

— Да, я понимаю, — тихо сказал Джуффин. — Вы правы. Сэр Макс из Ехо действительно умер. Каждый из нас будет оплакивать его в одиночестве — и вы, и я, и другие. Но Мир не рухнет от наших слез, а значит, все было правильно спланировано, да и сделано на совесть.

— Конечно, все было правильно, — эхом откликнулся я. — И не просто правильно, а великолепно. Ваш план по спасению Мира — само совершенство. Иначе и быть не могло. Аве, Джуффин, сияющий, живые и мертвые рукоплещут вам. А теперь идите, ладно? Я — мертвый, но не железный.

Мягкий сухой хлопок двери свидетельствовал, что он исполнил мою просьбу.

Только тогда я решился отвернуться от окна и оглядеть опустевшую комнату. Какая неосторожность! Этот жест дорого мне обошелся. Мышечное усилие, необходимое для того чтобы развернуть корпус на пол-оборота, напомнило мне, что я все еще жив.

Я? Кто — я? Что я такое? Плод воображения сэра Джуффина Халли? Изобретательное древнее чудовище, изыскавшее хитроумный способ принять человеческий облик? Вершитель? Атлант?.. Впрочем, все это — романтический бред, пустые фантазии. В данном случае «я» — просто слабый, привязчивый, сентиментальный, уязвимый человек, которому больше никогда не придется вдыхать сладостную сырую смесь речного ветра и пряного дыма, пробовать на вкус только что сваренную камру и ступать ногами по разноцветным мозаичным мостовым Ехо.

Мое тело, опьяненное невиданной доселе дозой смертной тоски, взбеленилось, вышло из-под контроля. Боль (поскольку я запретил себе испытывать душевную боль, она превратилась в физическую) заставила меня сложиться пополам. Из горла вырвались сдавленные рыдания, но слез не было, только воздух, который я выдыхал, почернел от печали.

Так прошла вечность (в каком-то смысле она продолжается, и я все еще корчусь на теплых деревянных досках, окрашенных в медово-желтый цвет, но мне, хвала Магистрам, удается игнорировать этот факт). А потом я встал и отправился к умывальнику, приоткрыв по дороге платяной шкаф, дабы убедиться, что он не пустует. Помыться, переодеться в чистое, взглянуть на Мир, в который меня занесло, и как следует перекусить — вот что мне требовалось. Как любому новорожденному, к слову сказать.

Это звучит как метафора, поскольку мне, разумеется, не пришлось выкарабкиваться из материнского чрева. И все же это гораздо больше, чем просто метафора. Я не чувствовал себя новорожденным, я был таковым. Дверь, захлопнувшаяся за Джуффином, обрезала некую невидимую пуповину, связывавшую меня с прежней беспокойной, но счастливой и безопасной жизнью под крылышком у собственного создателя. Теперь мне предстояло остаться один на один с внешним миром, каким бы он ни оказался.

Я умылся, вытер лицо мягким темно-зеленым полотенцем. Обошел дом. Он показался мне вполне уютным. Ничего удивительного, мои вкусы, теоретически говоря, должны были полностью совпадать со вкусами Джуффина.

Очередное воспоминание о нем заставило слезы навернуться на глаза. Я вытер их полотенцем, которое, оказывается, машинально прихватил с собой. С удивлением отметил, что слезы, оказывается, действительно приносят облегчение. Я оплакивал Джуффина, как оплакивают умерших друзей: ничего метафизического в моей печали больше не было. Нормальная человеческая грусть, на смену которой когда-нибудь придет забвение. Придет, придет, куда оно денется!