Леонид Бутяков - Владигор

— Было за что, — отрезал Протас. — Болтал лишнее, людей мутил. Не о нем сейчас речь, и не твоя то забота. Что с парнем делать?

Горбач, который не первый раз поминал Протасу зазря убитого ведуна, изобразил на лице полное недоумение и сказал:

— А что делать? Дубиной по башке — и в реку! От беспокойства себя избавишь, от вопросов. Опять же болтовни у людей меньше будет.

— Ерничаешь, гад?!

— Да что ты, Протасушка, смею ли? — ухмыльнулся Горбач. Но, зная предел своим вольностям в общении с главарем, продолжил серьезно: — Отпускать его нельзя в любом случае. По неопытности или по умыслу, а то и под пытками, если к дружинникам попадет, обязательно про наше становище расскажет. Пришибить — самое простое. Что соглядатай, что убогий, что княжич — все одинаково смертны. Можно, конечно, Климоге его сторговать…

— Если он настоящий княжич, сын Светозора.

— Климога и за самозванца заплатит, — уверенно заявил Горбач. — Но хлопотно это и не с руки нынче. Не лучше ли выждать, присмотреться к мальцу? Княжеская кровь себя всегда покажет.

— И сколько ждать, по-твоему? За ним же глаз потребуется, чтобы не сбежал. Харчи, одежка… А пользы в нашем деле с него как с козла молока.

— При умном подходе и с козла польза сыщется. Ты к себе его приставь: по хозяйству какому, подать-принести, оружие почистить, мало ли забот в становище? Кстати, он и грамоте обучен, наверно. Тоже польза. А присматривать за ним Ждана заставь, пусть неотлучно при мальце будет.

— Так ведь, если сбежит малец, я твоего любимчика велю меж двух берез раздернуть. Не жалко? — хохотнул Протас.

— У Ждана не сбежит, — заверил его Горбач. — И не любимчик он мне, а просто вижу — башковитый парень, смекалистый. По возрасту немногим старше Владия этого и в настоящей схватке не был еще, однако с годами тебя и меня под себя подомнет.

— Если я ему раньше башку не скручу…

В дверь горницы громко постучали, затем вошел один из сторожей:

— Извини, Протас, коли помешал. Да с мальцом там…

— Что еще?!

— Горячка у него. По земле катается, бормочет непонятное, головой бьется. Мы водой его охолонули, чтобы очухался. Не помогло. Боюсь, не доживет до рассвета.

— Вот тебе и решение, — сказал Горбач. — Нечистая Сила, видать, никак его из владений своих отпускать не желает, назад тянет. Если Перун судьбой его озаботится, выживет парнишка. А если нет, так и спрашивать не с кого.

… Владий метался в бреду. Сознание его было окутано черным туманом, который вспарывали молнии боли и отчаяния. Ему казалось, что на грудь села огромная трехглавая птица со змеиным хвостом. Она рвала ему ребра железными когтями, добираясь к сердцу, и тяжелым клювом пыталась выклевать глаза. Он отворачивал голову, и тогда клюв ударял в висок, долбил череп, отчего возникали странные визгливые звуки. Или звуки эти рождались в горле ужасной птицы? Они сплетались в дикарскую мелодию, из которой вдруг прорывались слова: «Ты мой… Мой!.. Тебе некуда деться… Больше дороги нет, и тебя больше нет!» Но в черной пелене белые молнии чертили иные знаки. Владий не мог опознать их, однако иногда за болью и отчаяньем угадывал их тайный смысл. Смысл этих знаков сулил освобождение и долгий путь. А еще они возвращали сон про беловласого старца. В том сне вспыхивали огнем слова: «Держись, мой мальчик… С отцом равняйся, о княжестве думай… Не отступай! Встретимся, когда время придет…»