Дэвид Геммел - Македонский Лев

— Я не подменяю ее, — сказала она вслух. — Я помогаю ему исполнить ее.

«Он должен быть волен выбирать самостоятельно.»

— Я дам ему выбор. В решающий момент его жизни, я приду к нему. Я предоставлю ему выбор.

«И что если ты ошибаешься, Тамис?»

— Я не ошибаюсь. Темный Бог должен быть остановлен. И его остановят. Оставь меня!

В последовавшей тишине Тамис с тяжелым сердцем оглядела нищенскую комнату. Со своими силами она могла бы обзавестись богатым дворцом, жить с блеском. Но она выбрала это.

— Я посвятила свои силы Истоку, — сказала она комнате. — И Свет всегда со мной во всех моих делах.

Некому было согласиться или возразить, но Тамис по-прежнему была неуверена. Она указала на пламя и произнесла имя. Появилось лицо мужчины.

— Сыграй мне, Орфей. Пусть музыка успокоит мое сердце.

Едва сладкие ноты лиры зазвучали в комнате, Тамис отошла к своей постели, легла на спину и стала думать о будущих, которые видела. В трех из них Темный Бог рождался в Спарте, правящем полисе Греции.

Три возможных отца. Леарх, который мог вознестись к величию. Нестус, близкий к царской семье. И Клеомброт, который мог стать Царем.

Тамис закрыла глаза. «Теперь мы посмотрим, какова твоя судьба, Парменион,» — прошептала она. — «Теперь мы посмотрим.»

Парменион лежал на склоне холма к востоку от города и смотрел, как бегают молодые девушки. Собственный интерес к их делам удивлял его, так как он не испытывал его до прошлого лета. Он припомнил день, когда новый вид удовольствия пришел в его жизнь. В тот день он бежал вверх и вниз по холмам, как вдруг голос, сладкий, как рождение утра, заговорил с ним.

«Что ты делаешь?»

Парменион обернулся и увидел девицу, примерно лет четырнадцати. Она носила простую белую тунику, сквозь которую ему было видно не только изумительную форму ее маленьких грудей, но также и соски, натянувшие льняную ткань. Ноги ее были загорелы и гладки, талия — стройна, бедра — округлы. Он смущенно поднял взор, беспокоясь, что покраснел — и обнаружил, что смотрит в широкие, серые глаза на лице исключительной красоты.

«Я… бегал», — ответил он.

«Я видела», — сказала она, подняв руку и запуская пальцы в рыжевато-золотистые волосы. Пармениону показалось, что свет солнца заиграл в ее локонах, сияя как бриллианты. — «Но скажи мне, почему?» — продолжила она. — «Ты взбегал на холм. Потом сбегал вниз. И снова вверх. Это же бессмысленно».

«Лепид — наставник моего барака — говорит, что это усилит мои ноги. Я быстр».

«А я Дерая», — сказала она.

«Нет, мое имя не Быстр».

«Я понимаю. Просто шучу».

«Я вижу. Я… Мне надо идти». - он повернулся и побежал вверх по склону. Удивительно, но, учитывая предыдущие нагрузки, он перешел на темп, которого не ожидал сам от себя.

Почти год с этой встречи он приходил на холмы и поля за озером, чтобы посмотреть на бегающих девушек. Лепид говорил ему, что только в Спарте женщинам позволено развивать свое тело. Прочие города-государства считают такие упражнения неподобающими, утверждая, что они подстрекают мужчин на преступления, которые караются смертной казнью. Парменион чувствовал, что это может быть правдой, когда лежал на животе с удивительно приятным дискомфортом, следя глазами за Дераей.

Он видел, как девушки бежали на короткую дистанцию. Дерая была далеко впереди. Она легко побеждала, ее длинные ноги пружинили, ее ступни, казалось, едва касаются травы.

Лишь дважды за год он находил в себе смелость заговорить с ней, когда она появлялась на поле. Но она каждый раз приветствовала его дружелюбной улыбкой и взмахом руки, а потом поворачивалась и бежала, прежде чем беседа могла как-то завязаться. Парменион не был против. Достаточно того, что он мог смотреть на нее каждую неделю. Кроме того, не было нужды спешить знакомиться с ней, так как спартанцу позволялось жениться лишь когда он достигал поры Мужества в двадцать лет.

Четыре года. Целая вечность.

Через час девушки закончили свои упражнения и собрались расходиться по домам. Парменион перевернулся на спину, прикрыв глаза от беспощадного взгляда солнца.

Он размышлял о многих вещах, отдыхая здесь, заложив руки за шею. Думал о сражении с Леонидом, о бесконечных мучениях в бараках, о Ксенофонте, о Гермии и о Дерае. Он старался не сильно задумываться о матери, рана была слишком свежа, и когда ее лицо возникало в сознании, он чувствовал себя потерянным, переставал владеть собой.

Вдруг тень упала на него.